Читать книгу "Я посетил сей мир. Из дневников фронтовика - Владимир Бушин"

А начинает КС издалека: «Вот так «оформилось» наше семейство: русский батюшка и матушка с «гремучей смесью» в крови – наполовину еврейка, наполовину армянка». Неужели такого рода «смесь» во всем и виновата? Даже в том, например, что Константин уверяет, будто в 1937 году его отец начал сотрудничать в газете «Гудок», «где, если кто не знает(!), в то время(!) трудился букет будущих классиков – Юрий Олеша, Михаил Булгаков, Валентин Катаев, Ильф с Петровым». Если кто не знает, названные писатели были на 12-15 лет старше Сергея Смирнова и работали в «Гудке» примерно на столько же лет раньше. При нем никто из них там не работал, они уже давно ходили в «классиках».

Не знает сынок и военных страниц биографии отца. А о времени после войны уверяет: «Когда в середине 50-х Твардовского назначили главным редактором «Нового мира», он позвал отца в заместители. На самом деле в середине 50-х, т.е. с 1954-го по 1958-й главным редактором журнала был не Твардовский, а Симонов. Дальше на предельной ноте искренности еще интересней: «Разве я мог тогда понять, почему закрыли редакцию «Нового мира», и что такое покаянные письма, которые пишут солидные уважаемые дяди!» Во-первых, «Новый мир» никто никогда не закрывал, тираж его в иные годы доходил до миллиона. Это сейчас, как и многие другие старые журналы, он едва дышит тысяч на 5-7. В Советское время там, как и в других редакциях, иногда менялось начальство, что вполне естественно. Так, в «Литературной газете» в роли главного редактора я помню еще до войны Симонова, Войтинскую, потом – Ермилова, опять Симонова, Рюрикова, Смирнова, Чаковского, Удальцова, Бурлацкого и вот – Юрий Поляков. Что удивительного? Меняются и командующие военными округами, армиями, фронтами, и директора заводов, и главные врачи больниц, и даже заведующие дискотеками, когда иные из них становятся президентами…

Во-вторых, а кто в годы детства и юности Константина Смирнова писал покаянные письма? Я, например, помню только одно – Пастернака за «Доктора Живаго», изданного им за границей и ставшего знаменем борьбы против нашей родины, как позже – солженицынский «Архипелаг». Как же в этом не покаяться! А вот покаянных и благодарных речей действительно было немало. Евтушенко всю жизнь каялся, это его любимый лирический жанр. Еще в 1963 году каялся перед Союзом писателями за свою лживую автобиографию, изданную во Франции: «Я совершил непоправимую ошибку… Я ощущаю тяжелую вину… Для меня это урок на всю жизнь» и т.д.

Он же каялся перед Хрущевым за другие литературнополитические проказы и выражал при этом готовность «бороться каждодневно за окончательную победу ленинизма», он же – за ложь в стихотворении «Бабий Яр»; Эрнст Неизвестный каялся за художественные выкрутасы и взывал: «Дорогой Никита Сергеевич, я благодарен вам за отеческую заботу и критику (несмотря на то,что заботка-то была с матерщиной. – В.Б.). Она помогла мне. Да, пора кончать с чисто формальными поисками»; Василий Аксенов – в том же покаянно-благодарном духе: «Я благодарен партии и Никите Сергеевичу за то, что могу с ним разговаривать, советоваться… Наше единство в нашей марксистской идеологии» и т.д.

Стенограмма всех этих излияний в 1991 году была опубликована в журнале «Известия ЦК КПСС» и есть в моей книге «Окаянные годы»(1997).

А позже каялся и Солженицын – за «Пир победителей», от которого в свое время даже отрекся, но как только власть перевернулась, он побежал с этим «Пиром» в Малый театр и Соломин поставил его. Странно, что сидящий у входа в театр Островский не встал с кресла и своей бронзовой десницей не задушил обоих.

Но КС продолжает: «Разве мог я знать, что пережил мой отец, секретарь писательского парткома, когда вынужден был как председатель собрания московских писателей открывать травлю Пастернака… Участие в этой травле довлело над ним всю жизнь, поскольку он был очень порядочным человеком».

Тут опять много вопросов. Во-первых, Сергей Смирнов – сынок мог бы знать – был не секретарем парткома МО СП, а первым секретарем его правления. Во-вторых, дело беспартийного Пастернака рассматривалось, естественно, не на партийном собрании, а на общем собрании писателей Москвы. И это сынок мог бы знать. В-третьих, если уж Смирнов так не хотел участвовать в нем, то мог бы как-то уклониться. Например, подобно Вениамину Каверину, о чем тот сам и поведал: «Как бывало уже не раз, я «храбро» спрятался». Хотя, по его словам, ему дважды звонил К.В. Воронков, секретарь МО по оргвопросам, и настаивал, чтобы он пришел. А ведь здесь не было и попытки спрятаться. Наконец, Смирнов мог бы взять пример с героев войны, о которых писал и рассказывал: их девизом было «Умираем, но не сдаемся!» Тем паче, что ему-то вообще ничего не грозило. А главное, после того собрания Смирнов прожил почти двадцать лет. Знает это сынок? Было время хоть в какой-то форме, хоть в частном письме выразить свой сожаление и раскаяние. Но где это письмо? Где раскаяние?..

Поэт К. Ваншенкин потом уверял: «Как по тревоге, съехались со всех сторон люди, из которых ни один(!) не читал «Доктора Живаго»…» Это вранье не менее банальное, чем рифма любовь-кровь или морозы-розы. Из самого текста выступлений, допустим, С.С. Смирнова, К. Зелинского, Г. Николаевой, В. Перцова и других видно, что они читали. Поэт может удостоверится в этом по стенограмме, которую никто не сжег, как второй том «Мертвых душ». Наверняка роман читали Николай Тихонов, возглавлявший тогда Союз писателей, секретарь Союза Георгий Марков, помянутый Константин Воронков, читали члены редколлегии «Нового мира», куда роман первоначально был представлен, – Константин Федин, Борис Агапов и другие. От них Пастернак уже получит обстоятельный ответ на свою рукопись.

А с чего Ваншенкин взял, что и не заглянул в роман, допустим, Чингиз Айтматов, который сказал: «Если мы хотим по-настоящему выступать на мировой арене, то давайте следовать по пути Горького и Маяковского, а не Пастернака». Да что Айтматов! Даже Илья Сельвинский, писавший

Люблю тебя, мой русский стих,Еще не понятый, однако,И всех учителей моихОт Пушкина до Пастернака, –

даже этот ученик Пастернака напечатал в «Огоньке» стихотворение, в котором бросил учителю: «Вы родину поставили под свист!»

Но что же именно сказал на том собрании о Пастернаке и его «Докторе» сам Смирнов. А вот: «Нельзя пройти спокойно мимо этого тяжелого факта предательства. Вы поймете чувство оскорбления, чувство настоящего гнева, с которым мне пришлось закрыть эту книге. Я был оскорблен не только как советский человек, я был оскорблен и как русский человек. Я был оскорблен как интеллигент и просто как человек. Я, наконец, был оскорблен этим романом, как солдат Отечественной войны, как человек, которому приходилось плакать над могилами погибших товарищей… Я был оскорблен потому, что герои этого романа прямо и беззастенчиво проповедуют философию предательства. Черным по белому в романе проходит мысль, что предательство вполне естественно. Предатель возведен в сан героя и предательство воспевается как доблесть». Какие же из этих слов Смирнов взял обратно? Ни одного. Все это заставляет думать, что 45-летний человек, прошедший войну, говорил это не под диктовку сидевшего под столом суфлера из КГБ, не «вынужден был» председательствовать на том собрании, а действовал вполне сознательно, добровольно и потом не жалел об этом.