Читать книгу "Уважаемый господин М. - Герман Кох"

Вокруг дерущихся образовался полукруг: мужчины в смокингах, мужчины в пиджаках, мужчины в джинсах и рубашках. На почтительном расстоянии. Никто ничего не делает. Никто не вмешивается. В этом полукруге есть и женщины: женщины в вечерних платьях, женщины в дурацких шляпах и еще более дурацких платьях, – но женщины стоят чуть позади, за мужчинами.

– Свинья!

Я подавляю в себе первое побуждение броситься, схватить вашу руку со сжатым кулаком, который снова заносится для следующего удара, и сказать, что, наверное, уже хватит. Я засовываю руки в карманы и нахожу себе местечко среди зрителей.

Я делаю как остальные.

Я не делаю ничего.

40

Это приятно, он и не знал, что это может быть так приятно. Он резко всаживает кулак с выступающими косточками в верхнюю губу Н., нос он обработал уже достаточно, вокруг было слишком шумно, он не мог слышать треска, но ощущал его. Может быть, ему надо было сделать это уже давно, он имел в виду – не только с Н. (конечно, и с Н., обязательно с Н.!), но и со всеми остальными, кто всю жизнь путался у него под ногами. Со всеми этими неудачниками, законченными и не совсем, которые завидовали его успеху. Иногда надо отставить разговоры и действовать. В годы войны коллаборационистов расстреливали прямо на пороге их дома. Разговоры хороши для мирного времени. Да, надо было сделать это раньше, понимает он теперь, снова занося кулак.

Он много говорил в своей долгой писательской жизни, но еще больше молчал. Десятки, а то и сотни явных и прикрытых оскорблений, завуалированных язвительных намеков, ни на чем не основанных обвинений он проглотил. Обычно он не раскрывал рта, отворачивался, выходил из-за стола. Но иногда он был очень близок к этому. «Еще одно слово… – мысленно говорил он обидчику. – Еще одно слово – и твой рот закроется навсегда. Еще одно оскорбление, преподнесенное как ироническая ремарка, – и твоей голове конец». Но всегда случалось так, что тот, другой, вовремя осознавал, что рискует здоровьем, а может быть, и жизнью. Что-то во взгляде М., должно быть, предостерегало его, ничтожная перемена в дыхании М. показывала, как они близки к тому, чтобы перейти какую-то границу: две машины, несущиеся навстречу друг другу по узкой дороге, кто из них двоих первым уступит и вылетит на обочину? Почти никогда, к сожалению М., другой в таких случаях не показывал ему спину – должно быть, как раз вовремя понимал, что имеет дело с псом. Опасным оскалившимся псом, дворовым псом на ферме, где тебе нечего делать. Не отводить взгляда, медленно отступать, ни в коем случае не поворачиваться спиной. Нет, они были хитрее: чтобы сохранить лицо, они быстро меняли тему.

Глаз. Глаз представляет собой в высшей степени soft target[18], кулак попадает туда очень хорошо, обручальное кольцо задевает бровь, между волосками показывается струйка крови, она стекает в подбитый глаз. Как у боксера, мелькает в голове М. У Мохаммеда Али. У Джо Фрейзера. Но если бровь кровоточит, матч должен быть прекращен. Было бы жаль, он еще не закончил.

Вначале, вскоре после того, как Н. схватил его за лацкан пиджака и припечатал затылком к двери мужского туалета, еще нашлись коллеги, издатели, книготорговцы, которые пытались их растащить. Чьи-то руки на их плечах, на их локтях, на их запястьях. Но потом перестали. Он знает, как это действует: слишком опасно. Наверное, они видели его глаза, серьезность, с которой он принялся за дело. Теперь они только окружающие. Зрители.

И тут М. чувствует это между ног, внизу живота. Колено Н. поднимается и попадает туда – не важно, умышленно или нет, – точно в то место, куда нужно попасть, когда хочешь освободиться от сидящего на тебе противника. М. хватает ртом воздух, ему еще не больно, только сильно тошнит, он должен остерегаться, как бы его не вырвало прямо на голову Н., думает он, а в следующий миг эта голова поднимается со ступеньки; М. недоумевает, как это может быть, как, черт побери, он мог заблуждаться, что прижал его: оба колена на предплечьях Н., правая рука держит Н. за горло. И теперь что-то действительно поднимается по его пищеводу, он открывает рот, чтобы выпустить это наружу, но это пока еще только воздух, теплый воздух, напоминающий ему воздух в подземном вестибюле метро, – воздух, который вырывается из туннеля перед мчащимся поездом. У него кислый вкус, констатирует М., начиная чувствовать боль, которая веером расходится от его шаров по всей нижней части тела, на глаза наворачиваются слезы, и вот тогда – как раз тогда – лоб Н. врезается ему в переносицу.

У меня буквально искры из глаз посыпались… Именно так часто описывают состояние после серьезного удара или падения. Но это не так, это, скорее, вспышки молнии, луч из кинопроектора, отраженный свет солнца в створке окна, шевелящейся от ветра, сильная гроза прямо над головой. И сразу после этого – провал в памяти. Никакой последовательности, во всяком случае хронологической. Между лбом Н., попадающим ему в нос, и тем моментом, когда он сам навзничь лежит на мягком ковре театра, от М. что-то уходит – как окажется впоследствии, навсегда.

Он открывает глаза – и там, у него в ногах, стоит Н.; пальцами одной руки его собрат по перу потирает окровавленные косточки другой.

– Мать твою, – говорит Н., ни к кому отдельно не обращаясь. – Мать твою…

А потом чьи-то руки помогают М. приподняться. Чья-то рука протягивает ему стакан воды. Другая рука смахивает что-то с его лица бумажной салфеткой.

Кто-то присаживается рядом с ним на корточки; проходит некоторое время, прежде чем он фокусирует взгляд, прежде чем ему удается сложить из первоначальных двух лиц изображение одного лица. Губы шевелятся, но он ничего не слышит, только какой-то шелест. И опять эти вспышки молнии.

– Что? – говорит он.

Собственный голос он тоже едва слышит, как будто находится под водой.

Лицо выступает вперед, склоняется над ним так, что губы приближаются к его уху.

– Я отвезу вас домой, – различает М.

Учитель у доски

41

Ян Ландзаат, учитель истории из лицея имени Спинозы, надевает носки и обувается. Второй день Рождества, по радио обещали сильный снегопад.

Он сидит на краю кровати, волосы у него еще влажные после душа. Он думает о Лауре. Потом он пытается о ней не думать. И не думает – секунд пять. Он вздыхает, пальцами отводит влажные волосы назад. С самого начала рождественских каникул, уже четыре дня, он не брился – и до этого, возможно, тоже, ему не вспомнить. Но сегодня утром все иначе. Новое начало – во всяком случае, так он чувствовал, когда водил опасной бритвой по намыленным щекам и с каждым движением бритвы показывался кусочек его прежнего лица.

Его нового лица, сразу поправился он. Накануне вечером, уминая свой одинокий неразогретый рождественский ужин, он был еще лузером. Человеком, к которому можно испытывать только жалость. Жалость к самому себе – ведь он был дома один, там больше не было никого, кто мог бы что-то к нему испытывать. Момент истины, озарение, переворот случился тогда, когда он откручивал колпачок с бутылки виски. Когда обнаружил, что она наполнена всего лишь на треть, которой в любом случае недостаточно, чтобы погрузить его, как в первые три вечера рождественских каникул, в бездумную пустоту. Со звоном в ушах, без прошлого и будущего – таблица настройки с выключенным звуком.