Читать книгу "Другие цвета - Орхан Памук"

Дальнейшая история Хосрова и Ширин в версии Низами развивается весьма изящно. Мне в этой истории понятнее всего изумление Ширин — ее растерянность перед образом и реальностью. То, что рисунок так подействовал на Ширин, пробудив в ней желания, я воспринимаю как проявление невинности, понятное даже сегодня. И возможно, я могу заметить проявление невинности в стремлении Низами повторять основной мотив повествования по три раза. Но неуверенность Ширин, когда она встречается с самим Хосровом, нередко проявляется и в наши дни. Как Ширин, мы тоже постоянно спрашиваем себя: какой из них настоящий? Что реальнее — сама реальность или рисунок? Что сильнее влияет на налу жизнь: портрет прекрасного Хосрова или он сам?

У каждого из нас свой ответ на этот вопрос. Нам нравится слушать, читать истории о подобном простодушии, и мы часто задумываемся над этими простыми вопросами. Они приходят нам в голову, когда мы ощущаем искренность, уязвимость, наивность — или когда мы читаем книгу, смотрим фильм.

Каждый из восточных сказителей, кто вновь и вновь передает историю о состязании художников, всегда находчиво объясняет, почему приз падишаха достался китайским художникам. Лично мне в этой истории нравится не мудрая мораль рассказчика, а нечто другое, что отражает жизнь самого повествования, нечто, что показывает то зеркало. Зеркало, которое увеличивается, зеркало, которое расширяется — из-за него нам тоже кажется, что в нас чего-то не хватает, как будто мы — не настоящие и не чисты душой. И тогда, если нам хватает смелости, мы тоже отправляемся в путь: он похож на путь, в который отправились Хосров и Ширин ради любви. Мы ищем того, «другого», который поможет нам ощутить нашу полноту. Этот путь ведет в глубины, в сердце, к центру. Кто-то сказал нам, где-то мы слышали, что где-то далеко живет истина, и, чтобы разыскать ее, мы пускаемся в путь.

Литература — журнал этого путешествия. Я верю в нее. Но не верю в то, что где-то далеко есть истина.

Это может огорчать, а может радовать… Может, именно этому и учит жизнь в таких далеких и маленьких странах, как наша. Если я поверю в дилемму состязания, устроенного падишахом, или если поддамся тому же изумлению, что и Ширин, то я скажу то, чего мне следует избегать: тогда придется сказать, что вся моя жизнь прошла, а я так и не дошел до той сути, до той подлинности, до той истины. Но таких историй, как моя, на земле слишком много.

Прежде чем прочитать Данте, я узнал о забавных историях об «Аде». До того, как я посмотрел «Великого диктатора» Чаплина, я видел его турецкую телеверсию под названием «Блестящий Ибрагим». Я узнал и полюбил импрессионистов по блеклым репродукциям их картин, вырванным из журналов, развешанным по стенкам в овощных магазинах и парикмахерских. Я узнал мир по комиксам «Приключения Тантана» — как обычно, в турецком переводе. Я приобрел чувство истории, изучая истории стран, совершенно непохожих на нас. В детстве я свыкся с мыслью о том, что дом, где я живу, и улицы, по которым я хожу, являются плохими копиями каких-то домов и улиц где-то на Западе. Кресла, стулья и столы, за которыми я сидел, были копиями мебели из американских фильмов — я понял это гораздо позднее, когда пересматривал их. Я сравнивал лица многих новых людей с лицами, которые я видел по телевизору и в кино, я попытался понять их и путал их. О чести, смелости, любви, сострадании, зле, честности и других подобных чувствах я узнавал не из жизни, а из зарубежных фильмов и книг, которые копируют жизнь, узнавая, читая об этих чувствах, а затем применяя полученные знания в жизни. Мне трудно сказать, в какое степени мой оптимизм или моя целеустремленность, мои жесты или мое поведение — мои собственные, а в какой степени невольно скопированы с какого-то образца. И мне неизвестно, с чего скопированы, в свою очередь, те образцы. То же самое касается и того, что я говорю. Наверное, поэтому лучше всего — повторять чужие слова.

Огуз Атай (1934–1977), один из лучших турецких писателей, творчество которого находилось под сильным влиянием европейских прозаиков-экспериментаторов, от Джойса до Набокова, однажды сказал: «Я чья-то копия, но чья — я забыл». Кажется, что истина где-то рядом, но она очень далеко! Большая часть незападного мира уже знала это. Мы знали, не сознавая этого. А теперь начинаем сознавать.

Литературный модернизм, истоки которого лежали в романтизме, был одним из последних результатов всеобщих поисков чистоты и простодушия. Даже если отголоски его и донеслись до Турции, они были очень слабыми. Но я не могу сказать, что это меня огорчает. Я, как и большинство людей на земле, всегда жил в ожидании чего-то.

Что есть сейчас у нас — это фрагменты текстов. Если бы современные правители были такими, какими их хотел видеть Платон, они не нашли бы разумного и справедливого обоснования, чтобы выбрать одного победителя состязания между теми, кто нарисовал на стене картину, и теми, кто превратил стену в зеркало. В истории о состязании художников прослеживаются мотивы знаменитого диалога Платона о пещере. В незападном мире в средствах массовой информации вопрос о происхождении того или иного рассказа, того или иного образа, о том, оригинал это или переработанная версия, актуален только для филологов старой закалки или искусствоведов. Истина, далекая, скрытая сумрачной завесой тайны истина, возможно, давно уже исчезла. Если она где-то теперь и существует — то только в наших воспоминаниях. Но я с оптимизмом верю, что, правильно распорядившись этими текстами, разрозненными картинками и историями, прошлое которых давно забыто, мы сумеем создать нечто новое.

Подробные описания лиц, жестов и эмоций в романах XIX века служили своего рода иллюстрацией простых истин, таящихся в глубине. Рассказчик или его герой отправлялись на поиски этой истины, так же как Хосров и Ширин отправились на поиски друг друга. Смысл, скрывающийся за лицами и предметами, мы понимали, дочитав книгу до конца, в тот миг, когда переворачивали ее последнюю страницу. Смысл книги — смысл великих романов XIX века — превращался в смысл и истину всего мира, который мы открывали для себя вместе с героями. Познать эту истину — Истину с большой буквы — было своего рода победой.

Но одновременно с упадком искусства романа XIX века мир утратил свое единство и смысл, а предметы — цельность. Но теперь у нас есть множество фрагментов, множество текстов — маленьких и больших, чтобы писать новые романы. Это может внушать оптимизм, и если мы откажемся от предвзятости и последовательности, то сумеем познать весь мир, охватить все его культуры и всю его жизнь. С другой стороны, если мы испугаемся подобной путаницы, то это может обеднить наше повествование и, лишив его главного ориентира, сбить на второстепенные предметы. Не важно, на какой точке зрения, на какой повествовательной стратегии будет строиться рассказ. Важно то, чтобы герои и автор двигались прямо, никуда не сворачивая, к сути мира, к его смыслу. Это путешествие поможет познать не глубины мира и жизни, а их полноту. Я люблю искать фрагменты текстов и еще не рассказанные истории. Этот «новый свет», созданный забытыми и неназванными предметами, героями, голоса которых не прозвучали, и городами и странами, чья история не была рассказана, так необъятен и столь мало освоен, что слово «путешествие» здесь абсолютно уместно.