Читать книгу "Redrum 2017 - Евгений Олегович Шиков"

ладони лежали на груди, и узловатые пальцы кончались длинными неровными ногтями.

Григорий положил сына на алтарь и снял саван с бледного синегубого лица. Сзади послышался голос старухи:

— Возьми, милок, лукошко. В нём ягодка тебе в дорогу. Сам съешь, да на месте оставишь в подношение.

Сапнов взял берестяную корзинку, приподнял тканый платок и увидел крупные спелые ягоды земляники. Лукошко он поставил рядом с собой, и сам опустился на колени перед алтарем.

Маранья, кряхтя, взяла банку и принялась лить кровь на пол, на затёртые множеством ног иконы, замыкая алтарь в круг. Остатками крови перемазала лоб и губы мёртвому Лёшке. Прихрамывая, проковыляла в полумрак за спиной Григория и грузно преклонила колени.

Протоиерей, до этого высившийся над алтарём сумрачным сутулым вороном, принялся читать литанию. Голос его, глубокий и зычный забился в стенах церкви, и почудилось Григорию, будто лик святого за алтарём потемнел, и на нём всё сильнее заполыхали жаром глаза-угольки.

— Владыка духов и всякой плоти, живой али мертвой, от креста отрёкшися, взываю к тебе! Сам, Владыка, верни душу усопшего раба твоего Алексея в мир грешный, в мир смертный, где царят мука, скорбь и стенание…

За спиной завыла старуха. Как плакальщица на похоронах — надсадно и глубоко.

Григорий покрылся бисером ледяного пота. Кожа его словно стянулась на теле, а где-то внутри, под самым сердцем, зашевелилось холодное. Григорий не знал, никогда не слышал слов настоящих молитв, но неправильность, липкая иррациональность того, что читал протоиерей, тонкими иглами проникла под самую его кожу. Под ребрами Григория забилось, закричало то тёмное, глубинное чувство, что заложено в каждом человеке и оберегает его от тёмных троп. Григорий вдруг ясно осознал, что он сам вступил на такую тропу, и жизнь его, до этого озарённая светом, осталась в стороне. Он отверг все то, что ведомо человеку, что упорядочивает его бытие, и впереди лишь пульсирующий хаос и тьма, в которой предстоит идти наугад, не ведая, что ждёт во мраке.

Когда прозвучало последнее, четвёртое «Аминь!» мёртвый сын Сапнова распахнул мутные глаза, повернул голову к отцу и под торжествующий вой старухи еле слышно прошептал:

— Приходи, папа.

За спиной у Григория раздалось хлопанье крыльев и гортанные крики. Обернувшись, он увидел на границе света Маранью, а над ней, еле видимые в полумраке, кружили хищные тени. Стая ворон расселась вокруг старухи, птицы замолкли и выжидающе уставились на Григория глазами-бусинками. Раздался голос Мараньи:

— Они приведут тебя, куда надо. Когда вернёшься сам, вернут тебе сына. Два дня с ним проведёшь и на закате второго дня явишься сюда — уговор исполнить. Ступай и лукошко не забудь. Там, — это слово старуха выделила, — никакого своеволия! Пройдёшь к месту, подношение оставишь и сразу обратно. Понял?

Сапнов кивнул. Птицы зашелестели крыльями, захлопал взмолотый воздух, и вороны одна за другой устремились на улицу, и Григорий пошёл вслед за ними. Выходя в прохладный ночной сумрак, он услышал, как старуха прохрипела, обращаясь к протоиерею:

— Как вернётся, глаз с него не спускай.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Птицы уводили его всё дальше и дальше вглубь сырого лесного сумрака. Невыносимо горели стёртые с непривычки ноги. Рубашка липла к взопревшему телу. Горели лёгкие, душила тяжёлая одышка.

Григорий брёл по колено в траве, касаясь руками возникающих из мрака замшелых стволов, вглядывался в переплетения ветвей, где, то и дело перечёркивая еле видное небо, проносились чёрными стрелами его проводники.

Ему казалось, что в травах таятся невидимые звери, жарко дышат, согревая горячими боками неспокойное зелёное море, и он вздрагивал от каждого шороха и треска в чаще леса.

На ночь остановились, когда птицы вывели его из леса на смрадное, укутанное туманами болото. Григорий проковылял по притопленной гати к видневшемуся невдалеке островку, втиснул своё грузное взмокшее тело между холодными замшелыми камнями. Долго шумно дышал, пока не унялось сердце, и вслушивался в тревожные крики чертей в бурьянах.

Птицы расселись вокруг, испытующе глядя на Сапнова, и он, опомнясь, подтянул лукошко и снял с него платок. В неверном тусклом свете он увидел, что из корзинки на него глядят окроплённые кровью рубленые куриные головы. Под издевательский клёкот ворон он запахнул корзинку обратно.

Едва рассвело, птицы, крича, взвились вверх, и Григорий поплёлся за ними, еле переставляя распухшие ноги. В утренней дымке ему мерещились странные, изломанные тени, проплывающие мимо. Влажный воздух наполнился тихими шепотками, и отупевшему от усталости Григорию казалось, что болото это — та самая граница между миром живых и мёртвых, где блуждают неприкаянные души, в поисках пути в истинное посмертие. И по пути этому брёл сейчас он сам, ведомый зловещими птицами.

Рассвело, туман рассеялся, но солнце не прогревало воздух, словно свет его бил из далёкого чужого мира. Гать оборвалась у поля, покрытого колтунами жёлтой травы, протянувшегося до самого горизонта, где врезалось в серое небо. Посреди поля высился холм, и Григорий прибавил шаг, устремляясь к нему. Вороны расселись в траве за его спиной и стихли.

Сапнов шагал к холму, спотыкаясь о кочки и проваливаясь в подтопленные ямы. Вскоре он уже различил неясное пятно на вершине холма, и пятно оказалось почерневшим от времени срубом, окруженным неровными, покосившимися бдынами. У Григория полыхнуло в груди, и он перешёл на бег.

Тяжело дыша, поднялся по склону. С голбцов на него смотрели вырезанные в дереве лица. Григорий останавливался возле каждого бдына и клал под маленькую двускатную крышу куриную голову из лукошка. Когда лукошко опустело, Сапнов отбросил его в сторону и выбрался на вершину холма.

Сруб высился злым наростом, упирался острым коньком в мутное небо, с крыши ввысь поднимался дымок. Григорий обошёл сруб по кругу, но ни двери, ни окна не нашёл — лишь толстые стволы, сложенные замком. Он собрался идти обратно, но из-за сырых стен внезапно донёсся шорох и тихий перестук. Сердце Сапнова замерло, и он бросился к стене, прижался к венцу, жадно прислушиваясь.

Внутри кто-то тихо ходил, было слышно, как скрипят доски под ногами. Григорий, позабыв обо всём на свете, вытащил из кармана складной нож, упал перед стеной на колени и принялся лезвием выковыривать мох из стыка. Вскоре он расчистил узкую щель, и из щели потянуло топлёным жиром, дымом и смрадом немытых тел. Звуки стали громче, и Григорий припал к щели, силясь что-либо разглядеть в темноте. Он увидел тлеющий костёр на полу в углу, окружённый битыми черепками и щепками, а возле очага, на границе света кто-то сидел, сгорбившись