Читать книгу "Дневник обезьянки (1957-1982) - Джейн Биркин"

Потом Роман, Миша, Нимфа и я отправились в «Латинский рай». С нашей стороны это выглядело не слишком вежливо, потому что мы смылись, едва успев попробовать «горячее». Но Роман настаивал на том, что ему обязательно надо поговорить с Мишей, который сегодня уезжает в Америку. Мы сели в шикарный «мерседес» Романа и на скорости 100 километров в час понеслись по городу, игнорируя запрещающие знаки и красные светофоры. Я тряслась от страха, тем более что никакой причины так спешить не было – мы же не из-под бомбежки убегали!

Путь от «Ами Луи» до «Латинского рая» занял семь минут. Жан-Мари Ривьер[189] сразу нас узнал. Да иначе и быть не могло. Не успели мы войти, как на нас направили прожектор; вокруг на все лады повторяли имена Полански и Барышникова. Потом я удивительным образом выиграла кролика и заслужила новую порцию яркого света. «Тореадор», выступавший на сцене, бросил мне бычье ухо, которое две секунды спустя подхватил его ассистент. После этого нам принесли огромный торт со свечками и надписью «С днем рождения!». Торт был картонный, но нас попросили задуть свечки – разумеется, под прицелами фотокамер. Никто из нас не праздновал свой день рождения, но все это представление затеяли ради публики. Реклама прежде всего!

Роман сиял от счастья. Я подозреваю, что он пообещал Жану-Мари, что к 23 часам приведет к нему в заведение всемирно известного танцовщика, то есть Мишу. Вот почему он так гнал машину, подвергая нас смертельному риску. То-то я недоумевала: зачем было умыкать нас с вечеринки Армеля и везти в «Латинский рай». Теперь мне все стало ясно. Но получилось симпатично. Роман и Миша выглядели вполне довольными. Потом мы все же вернулись в «Элизе-Матиньон» выпить еще по стаканчику. Я перебросилась парой слов с Миком Джаггером, который, как обычно, принялся жестоко высмеивать меня за мой безнадежно устаревший британский акцент. Мы танцевали с Мишей. Я безумно боялась наступить на его бесценные ноги – я ведь не бестелесная балетная примадонна. Именно это я шепнула ему на ухо, в третий раз толкнув его в коленку, но он сказал, что предпочел бы, чтобы его партнерши были такими, как я! Деликатный человек. По-моему, он был пьян в стельку, но это совершенно не важно. Никогда не повредит получить комплимент от наклюкавшегося русского, и я от смущения залилась краской. Потом мы с ним оторвались от толпы гостей и уединились на втором этаже для приватного разговора. Но тут появился Серж – на мой взгляд, слишком рано. Смутное желание затащить этого красавчика в ванную комнату только-только начало обретать в моем сознании более или менее определенные формы, как нате вам! Мы всей компанией пошли в «Ла-Кальвадос» – перекусить и выпить шампанского. Было пять утра, и бедный Миша еле стоял на ногах, а из бара ему предстояло идти в класс, к станку. Поэтому мы не стали засиживаться, и к семи утра я вернулась домой, успела поздороваться с девочками и отправилась спать.

* * *

Это вошло у нас в привычку. Серж говорил, что смотреть на девочек по утрам – это все равно что наблюдать за пробуждением птиц. После завтрака девочки уходили, а мы ложились спать. В половине четвертого я просыпалась, быстро собиралась и ехала забирать их из школы.

Не помню, через какое время после этого начались съемки в Турвиле «Блудной дочери». Впервые мне зачесали назад волосы и одели меня в мужскую рубашку, застегнутую на все пуговицы, и новые джинсы на два размера больше, чем надо. Над моим обликом работала замечательная Мик Шеминаль – художник по костюмам и первая ассистентка Жака. Моего отца играл Мишель Пикколи; ему приклеили усы и надели соломенную шляпу, похожую на ту, которую носил мой отец. Жак заставил его делать вид, что он пишет картины, в действительности написанные моим папой. Работа на площадке была очень напряженной. До того мне никогда не приходилось произносить в кадре так много текста. Жак удивлялся: он искренне верил, что я нарочно так плохо говорю по-французски и делаю так много ошибок. Когда съемки фильма, который я считаю одним из лучших в моей карьере, закончились, мы с Жаком простились на парковке. Это было душераздирающее прощание. Он сказал мне: «Пожалуйста, возвращайся к Сержу, но только если ты будешь с ним счастлива. Я больше не желаю сталкиваться с тобой, мертвецки пьяной, в ночном клубе в четыре часа утра». И я вернулась на улицу Вернёй, к Сержу. Как-то вечером, когда Серж по обыкновению сидел в «Элизе-Матиньоне», я смотрела на кухне телевизор; я точно помню, что шел фильм «Сезар и Розали». Я тогда подумала: «Это про меня! Это про меня!» Серж чувствовал, что что-то происходит, но не знал, что я решила с ним порвать. Каждый вечер он уходил в «Элизе-Матиньон» и пил там до трех-четырех часов утра. Мне кажется, что его превращение в Генсбарра началось после ошеломительного успеха «К оружию, и т. д.». Его приглашали на все телепередачи, и рейтинг каждой тут же взлетал до небес; всех интересовало, как он выскажется по тому или иному поводу. Сейчас все это представляется мне немного инфантильным, но милым, хотя тогда я перестала узнавать в нем человека, которого любила. Возвращаясь под утро, он шел спать не в нашу спальню, а в мою маленькую, и только повторял, что ему не в чем себя упрекнуть.

* * *

Без даты, полночь

Не знаю, что мне делать. У меня такое ощущение, что из-за меня в Серже просыпаются его худшие черты. Я пытаюсь убедить его бросить пить, но понимаю, что мне это не по силам. Теперь я все чаще возвращаюсь домой одна. Он просиживает в барах до утра, и ему все равно, с кем пить. Он потом ничего не помнит, а если рассказать ему, что он вытворял, он отвечает, что это его жизнь и кто я такая, чтобы донимать его своими нравоучениями. Два дня назад мы страшно поссорились.

Май, 22 часа

Господи! Что вчера было! Я ужинала с Дианой Дюфрен. Мы выкурили косяк и, разумеется, перебрали со спиртным. Вдруг у меня появилось жуткое ощущение, что я нахожусь не здесь, а где-то далеко-далеко. Я смотрела на свои колени, и они надувались у меня на глазах. Я попыталась заговорить, но язык не слушался. Несмотря ни на что, мы потащились в «Элизе-Матиньон» на день рождения к Ростроповичу. У меня кружилась голова. Я села, и мне снова показалось, что стул подо мной проваливается. Ростропович положил мне руку на плечо, но я даже не подняла на него глаз; я не отдавала себе отчета в том, что рядом со мной маэстро. Потом мне стало по-настоящему плохо, очень-очень плохо, я вскочила и бросилась к дверям. Диана, добрая душа, вышла со мной, якобы «подышать». Но и на улице мне не стало лучше. Я поехала домой, и там меня вывернуло наизнанку. Примерно в пять утра я приготовила себе рубленый бифштекс и легла спать, так и не дождавшись Сержа. Он вернулся около восьми и сказал, что я проявила неуважение к Ростроповичу, которого я обожаю, тем, что отказалась с ним сфотографироваться и позорно сбежала. О-хо-хо! Но я не в состоянии соревноваться с Сержем в пьянстве.

Май

Два дня назад в церкви Сен-Жермен прошла поминальная служба в память об Аве. Никто из киношников не явился, хотя я развесила объявления повсюду, во всех студиях вплоть до Эперне. Никто не пожелал потратить час своего времени, чтобы помянуть человека, который на протяжении месяцев делал их счастливыми. Пришли только Ян Ле-Масон и месье Александр. Они оба любили Аву и высоко ценили ее талант. Месье Александр повел себя очень любезно, что невероятно тронуло родителей Авы, которые этого не ожидали. Священник оказался настоящим артистом, но, пожалуй, чуть переигрывал. Он ведь лично не знал Аву, поэтому его пафос выглядел слегка натянутым. Впрочем, до начала службы родители Авы целый час рассказывали ему о своей дочери, так что я не исключаю, что он был вполне искренен. В любом случае это несущественно, главное, что все это было бесконечно далеко от того, что произошло в Вене. Он говорил о Божьем милосердии, а у меня перед глазами стояло ее посиневшее лицо с остановившимся взглядом, морг, кафель туалета и запотевшие от холодной воды трубки под ее телом, лежавшим на мраморном столе. Все кончено. Гроб, могильные черви – все это не имеет никакого значения, если я больше никогда не увижу ее мягкой ласковой улыбки. В одну секунду все вокруг меня исчезло, осталось только ее восковое лицо, смотревшее на меня с немым упреком. Так что мне было за дело до слов кюре? Если родителям Авы они приносят облегчение, тем лучше, пусть черпают в них утешение, но только я знаю, что это ненадолго, потому что очень скоро тоска вернется и они вспомнят, что больше никогда не смогут ее потрогать. Все, что было ее жизнью, отныне отсечено навсегда. Смерть – это стена, огромная темная стена, дверь в которой исчезает, как только в нее уходит умерший; в этой стене нет окон, нет света, нет надежды на весточку. Жена Бижу, брата Авы, потеряла сознание. Ее отправили домой и вызвали врача. Пришел Ив, и родители Авы, которые едва держались на ногах от горя и усталости, были страшно ему благодарны. Серж проводил нас в ресторан напротив, где мы поужинали, а потом отвез родителей Авы в отель. Они были не в себе и нуждались в отдыхе. Бижу плохо себя чувствовал; служба произвела на него угнетающее впечатление. И он, и Эвелина выглядели неважно, оба мертвенно-бледные. Странно, но меня не покидала мысль, что Ава не обиделась бы на меня за то, что я не плакала. Я хотела, но не могла. У меня в голове все как будто заледенело, церковь, священник – все казалось мне каким-то не таким, хотя я видела, что он старается. Накануне я плакала от бессильной ярости, пока как сумасшедшая носилась по Парижу со своими объявлениями, которые писала в такси и обводила черной рамкой. Я заходила в те места, где мы с ней бывали вместе, понимая, что больше никогда ее здесь не увижу. От горя меня будто скрутило изнутри, я пыталась преодолеть охватившее меня отчаяние и продолжала свою гонку по редакциям газет – France-Soir, Le Figaro, Le Monde, Matin, – чтобы успеть опубликовать объявление. Пока я так бегала, у меня было чувство, что я приношу ей какую-то пользу, но потом вновь нахлынуло ощущение пустоты. Этому горю ничем не поможешь. Знаешь, Ава, иногда я тебе завидую – ты стала свободной. Я не так уж часто радуюсь тому, что еще жива, – разве что ради Кейт и Йотты, но теперь я понимаю, каково это – терять любимого человека. Я не могу не задаваться вопросом: кто следующий. Мама? Папа? Серж? Когда зазвонит телефон? Во мне поселилась уверенность, что он зазвонит. Что это только вопрос времени.