Читать книгу "Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин - Дина Рубина"

Он обернулся к ней и быстро проговорил:

– Я женюсь на тебе… потом, когда… сразу!

И она поспешно и серьёзно ответила:

– Хорошо.

Глава 7

Зинаида Робеспьер

Самым сладко-щемящим событием лета была поездка в Южу, к маминой большой родне. Сначала на пароходе, потом на поезде. Это было приключение, и даже почти настоящая экспедиция! Время от времени перечитывая «Приключения Гекльберри Финна», Сташек великую американскую реку Миссисипи представлял себе Клязьмой, а домик, плывущий по реке, куда Гек забрался и наткнулся там на своего дохлого папашу, представлял похожим на родной дебаркадер.

К пристани в Вязниках надо было идти по дощатому тротуару, метра на два поднятому над землёй: берег высокий, а пристань притулилась под косогором; весной Клязьма колобродила и заливала улицу, разрезавшую косогор.

Дебаркадер – деревянное сооружение, крашенное синей краской, – чем-то напоминал большую дачу с мезонином, поставленную на понтон. Когда, перебежав деревянный настил, ты ступал на поверхность плота, ноги чувствовали едва уловимую зыбь. Между берегом и дебаркадером всегда покачивалось множество лодок на цепях, и двойное это покачивание – лодки на мелкой волне и дрожь понтона, – волновало смутной тягой к туманным морям, к парусам Великой Армады, поставленным на зюйд-вест, к далёким островам-архипелагам.

Минуя кассы и буфет, под «мезонином» проходили на посадку. Сташек с мамой всегда приезжали заранее, ибо ожидание тоже было частью путешествия, предвкушением. Стоишь на деревянном настиле, река зыбится серо-зелёной маслянистой шкурой, вздымая на мелкой волне миллионы чешуйчатых бликов. Влажный ветер оглаживает лицо и треплет волосы, он пахнет рекой и бензином, прелым деревом и рыбьей чешуёй…

Вот вдали показывался белый колёсный пароход: флагшток на носу, полукруглое прикрытие палиц, застеклённая рубка на всю ширину судна. За рубкой – рында и труба, в раннем детстве Сташека белая, потом перекрашенная в чёрный цвет. Пароход деловито шёл посередине реки, так что Сташек начинал нервничать: уж не пропустит ли на сей раз капитан пристань «Вязники»? В какой-то миг был уверен: пропустит! Пропустит! Уже пропускает! Подмывало запрыгать, замахать руками, завопить: «Э-эй, там, на мости-и-кее-е!!!» И вдруг – почти напротив пристани, как бы опоминаясь, как бы нехотя, – пароход медленно поворачивал и минут через пять уже привычно швартовался бортом к дебаркадеру. На пароходе и на пристани одновременно раздвигались перила заграждений, матрос перекидывал сходни, перебегал по ним и начинал запускать пассажиров, наработанным движением отрывая квитки на билетах…

Все, буквально все называли пароход «Зинаида Робеспьер», хотя, вообще-то, на борту метровыми буквами было просто и революционно выведено: «Робеспьер», безо всякой Зинаиды. Но на рынде оставались выбитые буквы: «Зинаiда». В старших классах, когда в жизни наступила эра поглощения любой печатной продукции в валовых количествах, Сташек где-то прочитал, и так и не вспомнил – где, что пароход его детства построил однопалубным грузопассажирским судном купец из Собинки Павел Буров. Назвал в честь жены – говорят, редкой красавицы – и намеревался использовать на подвозке к фабрикам льна с окрестных деревень. Но опоздал: купец Сеньков, вездесущий, талантливый и хваткий, построил под Вязниками станцию, куда лён свозили на телегах, а оттуда по узкоколейке отправляли прямиком на сеньковскую же фабрику – на переработку. Станция и по сей день называлась: «Сеньково».

Делать нечего, продал Павел Буров свою однопалубную «Зинаиду» южскому купцу, у которого – вот же удобное совпадение! – жену тоже звали Зинаидой. Тот лишь перестроил на нижегородской верфи пароход в двухпалубный, и вновь поплыла обновлённая и похорошевшая «Зинаида» по Клязьме, крутились колёса, перемалывая речную волну.

В 1918 году пароход имени двух Зинаид, разумеется, переименовали; перекрасили борта и корму, чёрной краской нанесли новое, соответствующее эпохе имя… А вот рынду заменить то ли забыли, то ли посчитали необязательным. Таинственная двойная «Зинаида» вцепилась, впаялась в своё прежнее имущество, оставшись окрылять родные просторы. Вот уж точно: «имя красит человека, имя красит пароход»!

Ехали всегда на верхней открытой палубе, где под синим тентом торговал буфет, в том числе и спиртным, так что стайки мужиков постепенно подтягивались наверх и кучковались на скамьях: там пахло пивом, семечками-орешками, куревом, тиной, рекой…

На нижней палубе тоже буфет был, и более удобные, более солидные залы: скамьи с мягкими сиденьями, оклеенными слегка потёртой кожей. Но на воздухе дышалось вольготней, речь свободно разлеталась над водой, и смех рокотал-звенел-перекатывался с берега на берег.

Сташек носился по всему пароходу, как пущенный из пушки снаряд: взлетал-сверзался по деревянным лесенкам, ладонями скользил по гладким поручнями красного дерева. В ясный день под солнцем богато поблёскивало всё медное оснащение парохода: медная перекличка в обивке ступеней, в табличках с номерами, привинченных к спинкам скамей, в рамах окон. В рубке переговорное устройство с котельной тоже было с медным раструбом, как и отделка штурвала, – красноватого, натёртого до блеска тяжёлыми ладонями моряков.

Где-то с час Вязники оставались на виду: Клязьма долго петляла… Солнце, к полудню прогревшее верхнюю палубу так, что босиком и не ступишь, с каждым часом выдыхалось и зябло, и позолота волны, днём такая искрючая – больно смотреть! – постепенно меркла и подёргивалась свинцом. Бакенов по вечерам не хватало: Клязьма порядком обмелела, и для ориентации по мелям, которые постоянно мигрировали, на носу парохода включался мощный прожектор. И всё-таки, почти в каждом рейсе пароход – к восторгу Сташека! – садился на мель. Тогда по команде капитана – тот, на мостике, с жестяным рупором в руке, зычно и отрывисто гаркал в него, как харкал! – все пассажиры перебегали на левый борт, затем на правый, снова на левый. Колёса быстро вертелись на обратный ход… Наконец белая туша «Зинаиды Робеспьер» сползала с мели, чтобы продолжить свой царственный парад.

С тех пор любая массовка на сцене, будь то в спектакле или в опере, напоминала Сташеку толпу пассажиров незабвенной «Зинаиды», по команде капитана дружно раскачивающих с боку на бок застрявший пароход.

Несколько лет спустя (после детства) изработанная «Зинаида», ветеран пассажирских речных перевозок, была списана и – говоря высоким слогом – отправлена на покой. То есть её попросту оставили гнить неподалёку от дебаркадера, от затона, где драга намывала высоченные груды песка, и с этих песчаных гор в своих беспечных играх скатывалась новая ребятня, не знакомая с усталой роскошью легендарного парохода.

Вот там, чуть в стороне от пристани и лежит остов «Зинаиды Робеспьер». Медь и бронза, равно как и красное дерево, предусмотрительно растащены всеми желающими (слава богу, не перевелись мародёры в нашем народе), а ржавый корпус цел до сих пор и возвышается на берегу, напротив берёзовой рощицы, сбегающей к берегу с Фатьяновской поляны.