Читать книгу "Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин - Дина Рубина"

На пристань «8 февраля» прибывали затемно.

Долго маневрировали в устье Тезы, наконец подваливали к тамошнему дебаркадеру.

Тут, скатившись с надоевшего парохода, Сташек с мамой меняли транспорт: пересаживались на поезд Балахнинско-Шуйской сети узкоколейных железных дорог – по-простому «кукушку», – который и привозил их в Южу. И это тоже было путешествие не для слабонервных! Тарахтела эта самая «кукушка» по болотам, так что всю дорогу состав раскачивался не как обычные поезда – из стороны в сторону, а вверх-вниз, вверх-вниз: мягкая болотистая почва то проседает под составом, то распрямляется, будто вздыхает. Порою кажется: болотное чудище, спящее до поры до времени, вот-вот проснётся, возмутится и заглотнёт поезд вместе с пассажирами.

Старая натруженная узкоколейка… Тут важны мастерство и опыт машиниста. Пока состав идёт медленно, рельсы проседают, ведь шпалы под ними просто брошены на землю и никак не закреплены. Так что машинист прибавляет скорость, чтобы не увязнуть. Разогнался состав – и стал легче; тотчас разогнувшиеся рельсы его подбрасывают, и тогда… вот тогда поезд может и с рельс снести… и машинист резко сбрасывает скорость. Так и едем в ночи: вверх-вниз, тихо-медленно, а кое-кто приглушёнными голосами рассказывает истории о том, как, было дело, сорвался состав в болото… и с концами, и тю-тю… Лежит небось где-то там, со всеми пассажирами, целёхонькими, с узлами да баулами, добра – точняк на всю жизнь бы хватило, да и не одной семье. В жёлтой полутьме вагона Сташек представлял себе этот поезд, навеки погружённый и законсервированный в тяжкой тине болот. Но наступает заветная ночь, и Тягучий Голландец, взмыв бешеной касаткой над чёрной торфяной бездной, бесплотно тарахтит по-над рельсами в глухой тишине…

В общем, страшновато было не только детям.

На перрон в Юже пассажиры вываливались с глуповатым облегчением на лицах.

* * *

Южа – в древности Юзга, то есть болото, оно и есть болото, – тоже ткацкий городок, и тоже забавный, домашний такой: тротуары – деревянные настилы. Или памятник возьми: просто крашенный зелёной краской танк Т-34. А посреди города – озеро Вазаль, мелкое, с травянистыми камышовыми берегами, дно топкое, вода чёрная, болотистая, купаться в нём невозможно, да и неохота. Зато на берегу расположились кирпичные корпуса прядильно-ткацкой фабрики в окружении белейших берёз, – деловое средоточие городка. Плюс торфоразработки. Мамин отец, дед Яков, закончил аж четыре класса церковно-приходской школы, и потому всю жизнь до пенсии был там главным механиком.

Но душой дома, главой и тайным диктатором над всей многодетной и многосоставной южской роднёй была баба Валя, Валентина Степановна: очень родная, добрая, всегда смешливо и притворно испуганная: «Ой, пригорело жаркое!» – и чуть не плачет. А жаркое – объедение, пальчики оближешь.

– Мама, ну что вы придумываете, всё очень вкусно, как всегда.

– Да нет, мясо вышло жёстким… я же знаю. И тесто в пирожках – попробуй-ка… совсем не рассыпчатое…

– М-м-м! Тесто вообще особенное!

– Нет, Сонечка, я уж точно тебе говорю: такой неудачи, да к гостям… такого у меня ещё не бывало! Позор, позор на мою голову!

Интересно, что из всех пятерых детей (дочерей трое и двое сыновей) – «вы» говорила родителям только мама, она была старшей. И хотя в детстве Сташек не слишком задумывался над этим обстоятельством, оно казалось естественным: другие-то дети живут тут же, в Юже; кто на соседней улице, кто буквально за углом, до родителей – рукой подать, а мама – вон где, сколько добираться! Это расстояние, так трудно и долго преодолеваемое, и казалось Сташеку в детстве объяснением некоторой дистанции, вот этого самого «вы».

(А потом он просто не вникал, – до того самого дня, когда после маминой смерти явился в Южу – взъерошенный, алчущий правды. А там – с кого этой самой правды взыскивать? Ни деда, ни бабки в живых уже не было. Наугад ехал, выпустить пар, то есть излить родне свою горечь и горе… И неожиданно нашёл всё, чего искал, о чём даже и не догадывался, что переворотило его жизнь, и самого его оглушило, выдернуло с корнем и зашвырнуло туда, куда, как бабка Валя всю жизнь говаривала: Макар телят не гонял.)

А в остальном вся южская родня, вся эта двоюродная и троюродная рать, которой было так много, что повидаться «с сеструхой» они являлись по заранее оговорённой очереди, была шумной, смешливой, общительной и гостеприимной. И щедрой: женщины, все как на подбор, – отличные хозяйки. И то, говорил дед Яков одобрительно, мать не железная, мать – изработанная душа: наготовилась, баста! Теперь сами стряпайте. И стряпали, а как же. Мама тоже становилась к плите, несмотря на протесты бабы Вали: «гостья же!», и сёстры-невестки несли и несли всякую снедь, так что, буфет и стол, и ещё маленький стол на веранде – всё было завалено сладкими пирогами, расстегаями и курниками. Баба Валя всё потчевала, лукаво приговаривала: «Съешь кусочек… с коровий носочек». А мама ему заговорщицки подмигивала…

У мамы были такие длинные гладкие руки и плечи в весёлом сарафане. В Юже она становилась совсем девчонкой, – раздетой, свободной, далёкой от станции и от бати. Она всегда казалась такой молодой, хотя Сташек знал, что мама уже не очень… не слишком молодая. Но думать про это боялся.

Она вообще выглядела более юной, чем её младшие сёстры. Платья-костюмы носила лет по пятнадцать, даже не переставляя пуговиц или молнии в талии. «Вот же счастливая конструкция!» – приговаривала младшая её сестрёнка Ольга, пышка: что ни год, то новый размер. Сколько Сташек помнил маму, она была одинаковой: стройной и как бы лихо пританцовывавшей; всё более отдалявшейся в возрасте от стремительно стареющего бати.

В раннем детстве, совсем малышом он обожал наблюдать, как она надевает чулки: пристегивает застёжки пояса, как-то так поворачивая ногу, что электрический свет, упавший на бедро, выкатывал вдоль икры серебристую ленту… Зная, что мама сейчас станет переодеваться к празднику или к гостям, он прибегал в родительскую спальню, плюхался животом на кровать и, подпирая голову обеими ладонями, принимался безостановочно болтать, желая только, чтобы не кончался этот театр облачения ног. Чулки – дорогие, тонкие, так что процесс был тщательным: сначала, сидя на пуфе у кровати, мама кончиками всех десяти пальцев бережно и даже почтительно собирала прозрачную гармошку чулка – к мыску, затем осторожно приподнимала точёное колено и, танцевально вытянув пальцы ноги, знакомила их с чулком – они опасливо снюхивались, как собаки, и затем уже – так змея сбрасывает кожу, только движением наоборот, как если бы плёнку запустили в обратном направлении, – чулок нежно обволакивал, взлизывал ногу – искристые рёбра световых бликов на икре, – и где-то высоко, так что почему-то замирало сердце, застежка хватала кромку чулка пластиковыми челюстями.

Лет до семи это зрелище было его тайным любимым театром. Потом мама уже выгоняла его из спальни.

Дня через три мама уезжала назад в Вязники, а для Сташека продолжалось упоительное южское лето. Все многочисленные разновозрастные двоюродные братья ходили в тюбетейках «от жары», – по довоенной моде, почему-то в Юже застрявшей. И Сташеку выдавали такую же: круглую, синюю, с простеньким узором, чтоб макушку не напекло.