Читать книгу "Казанова - Ален Бюизин"

Вот прекрасный пример крайнего нравственного двуличия Казановы: сначала хочется похвалить его искренность и стремление говорить правду другим. Однако следует тут же сделать поправку: в его устах правда, понятие более стратегическое, нежели нравственное, – лишь одна из уловок, самая хитрая из всех, поскольку заключается в том, чтобы не пользоваться никакой маской. Надевать личину – уловка куда более грубая. У Казановы даже правда может стать «безнравственной».

XXII. Мадрид

Галантность в этой стране может быть только скрытной, поскольку она ведет к наслаждению, которое превыше всего, однако запретно. Отсюда – тайна, интрига и смятение души, колеблющейся между долгом, установленным религией, и силой страсти, которая с ним борется.

В ноябре 1767 года Джакомо Казанова, вероятно, уже забыл, вернее, решил покрыть забвением старую и некрасивую оккультистскую историю с госпожой д’Юрфе, однако маркиза и ее семейство, изрядно обобранные, ничего не забыли. Однажды, спокойно сидя на концерте, он услышал, как один молодой человек поносит его, утверждая, что он обошелся ему по меньшей мере в миллион. Джакомо тотчас пригрозил этому горячке, который захотел с ним драться, – это был племянник маркизы. Через день кавалер ордена Святого Людовика передал ему тайный приказ, подписанный королем, по которому ему предписывалось покинуть Париж в двадцать четыре часа и королевство – в три недели, по той единственной причине, что так угодно его величеству. Казанове не нужно подробных объяснений. Он знает, что бывает в подобных случаях. Надо торопиться. По счастью, у него все-таки остались друзья во французской столице. «Княгиня Людомирская, бывшая тогда в Париже, дала ему рекомендательное письмо к графу д’Аранда, главе испанского правительства, а маркиз де Каррачиоли, верный друг, снабдил его рекомендациями к князю де ла Католика, неаполитанскому посланнику в Мадриде, к герцогу де Лоссада и к маркизу де Мора Пиньятелли», – сообщает Ривз Чайлдс. При таких условиях можно надеяться, что все двери будут перед ним раскрыты, что ему окажут теплый прием и что его пребывание в столице Испании пройдет как нельзя лучше. Более того, у него есть паспорт, подписанный самим герцогом де Шуазелем, все еще министром, что позволяет ему располагать по своему усмотрению почтовыми лошадьми.

19 ноября Казанова отправляется в дорогу. Орлеан, Шантелу, Пуатье, Ангулем, Бордо, Сен-Жан-де-Люз, Памплона, Агреда, Гвадалахара, Алкала де Хенарес – и прибытие через ворота Алкала в Мадрид, где он поселился в меблированных номерах «Французского кафе», на улице делла Крус, неподалеку от площади Пуэрта-дель-Соль. Если он думал, что его примут с распростертыми объятиями благодаря рекомендательным письмам, то ему быстро пришлось разочароваться. Граф д’Аранда, глава государственного совета Кастилии, самый могущественный человек в государстве после короля Карла III, принял его весьма холодно. Без всякого сомнения, он навел справки по поводу Казановы, узнал, что это авантюрист, и задумался над целью его приезда. Со временем, занося себе в актив заключения в тюрьму и высылки, Казанова «прославился» на всю Европу, и его репутация, опережавшая его повсюду, куда бы он ни направлялся, заранее тревожила власти. Граф д’Аранда поспешил отклонить его предложение услуг и посоветовал ему, если он хочет составить состояние, обратиться к послу Венецианской республики. Если этот визит ничего ему не даст, учитывая его побег из Пьомби, значит, так тому и быть. Тогда остается только развлекаться, посоветовал ему граф. Разумеется, таким образом его попросили больше не устраивать скандалов и жить спокойно. Тогда Казанова нанес визит неаполитанскому послу, который сказал ему то же самое. Маркиз де Мора и герцог де Лоссада тоже любезно посоветовали ему развлекаться. Ему ничего не оставалось, как написать венецианскому послу, чтобы объяснить свое положение.

На следующий день к Казанове явился некий граф Мануччи, венецианец, очень красивый юноша, проживавший у посла и желавший поговорить с ним частным образом, не принимая его открыто. Очевидно, что он не хотел себя публично скомпрометировать с таким неудобным человеком, как Джакомо. Шутка или циничная насмешка жизни! Казанова вскоре понял, что этот очаровательный молодой человек – не кто иной, как сын проклятого Жан-Батиста Мануччи, служившего шпионом инквизиции и укравшего его магические книги, чтобы его упрятали в Пьомби. Как же он тогда называет себя графом, если его отец был всего лишь бедным постановщиком, а мать – дочерью камердинера в доме Лореданов? Мануччи искренне признался, что обязан этим титулом только грамоте, полученной от курфюрста Пфальца. И поскольку склонности посла Мочениго были хорошо известны всему Мадриду, признался без обиняков, что он – его противоестественная любовница. Он уверил Казанову, что сделает все, что в его власти, чтобы ему помочь, «а я не мог желать ничего другого, ибо подобный Алексис был создан для того, чтобы добиться всего, чего хотел, от своего Коридона» (III, 576). В будущем этот миньон горько пожалеет о том, что доверился Джакомо Казанове и поверил ему столь интимные тайны.

Наконец, посол оказал ему горячий прием, хотя и не принял его публично. Осторожность прежде всего! Он тоже не стремится скомпрометировать себя с бежавшим узником и навлечь на себя гнев инквизиторов. Все, что он может сделать для Казановы, – быть с ним учтивым. В конце концов, Алвизе Себастьяно Мочениго может понять Джакомо: у него тоже, как мы видели, есть (едва) скрываемый «порок», еще более предосудительный на взгляд венецианских властей, чем распутство и занятия оккультизмом. Он известный педераст. А в Венеции никогда не шутили с гомосексуалистами, этой язвой, якобы пришедшей с Востока. Он был приговорен к семи годам тюрьмы в крепости Брешиа, и еще дешево отделался, ведь Республика не колеблясь приговаривала гомосексуалистов к смерти и сжигала их трупы.

Многие критики подчеркивали, до какой степени точность комментариев Казановы об Испании придает ценности его наблюдениям, всегда верным и справедливым. Одним словом, он более документален, чем обычно, и страницы, посвященные Испании, пестрят антропологическими замечаниями, а также бытовыми подробностями, подлинность которых зачастую удавалось проверить. Автобиография превращается в репортаж. Он подчеркивает «леность, смешанную с гордыней», которые и составляют характер гордого кастильца: не пошевелится, чтобы услужить иностранцу, и пишет психологический портрет женщин, «очень миловидных, пышущих желанием и готовых на любые уловки, чтобы обмануть всех окружающих их людей, которые за ними шпионят» (III, 572). Его интересует вопрос штанов без откидного клапана, запрещенных Церковью, и запрет на шляпы с низкими полями и плащи, доходящие до пят, позволяющие неугодным скрываться, интересуют гласные, оставшиеся в испанском языке от языка мавров, табак и его превосходные качества, когда он чист, предпочтение, которое испанцы отдают измельченному табаку. Он отмечает отсутствие каминов в домах на полуострове и трудности с отоплением. Временами его повествование настолько документально, что уже напоминает «Путешествие в Испанию» Теофиля Готье. Нужно представить себе последствия этого нового и дотошного внимания, которое Казанова уделяет окружающему миру: если он наблюдает гораздо больше, чем раньше, значит, сам живет гораздо меньше. Гораздо более привержен реальности, конкретным условиям жизни, потому что менее поглощен обществом, чем в прошлом. Казанова уже выходит из социального пространства, на котором разворачивались все его победы, которое доставляло ему все удовольствия. Он более объективен, поскольку его субъективность уменьшилась.