Читать книгу "Театральные записки - Пётр Андреевич Каратыгин"

мотыльков, было под особым покровительством Александра Михайловича. Он, как добрый, чадолюбивый отец, внимательно наблюдал, чтобы какой-нибудь смазливый гусарик не объехал на кривой легкомысленную невинность. Тут он поставлял себе за священную обязанность предостеречь влюбленную неопытность.

– Ну, что ты на него смотришь? – говорил он иной воспитаннице. – Ведь у него ничего нет, кроме долгов и золотого мундира; он тебя через полгода бросит! Плюнь на него, Вы все смотрите на наружность, а не думаете о будущем, о положении, которое упрочило бы ваше счастие.

Он недолюбливал также, когда девушка-танцорка вскоре по выпуске из училища подавала ему просьбу о дозволении ей выйти замуж. Он тут обыкновенно давал ей такие нотации:

– У вас, легкомысленных девушек, нет никакого расчета: ты вот хочешь выйти за актера… Ну что у него за жалованье? Какие средства? У тебя самой нет никакого приданого; ну чем вы будете жить? С первого году пойдут дети, по целым месяцам не будешь учиться танцевать – вот и останешься вечною фигуранткой. Мне тебя жаль, ты девушка хорошенькая и могла бы составить себе фортуну!

Таков он был в отеческой своей заботливости.

В одну из своих поездок за границу привез Гедеонов из Берлина певицу, некую мадемуазель Вейраух. Эта примадонна ни слова почти не знала по-русски. Выбрала она для первого дебюта «Семирамиду» Россини. Ей написали русский текст немецкими буквами: легко себе представить, что за какофония вышла из этого! Ни она, ни публика не понимали произносимых ею стихов; голос у нее был довольно сильный, но она фальшивила на каждой ноте. Разумеется, ее ошикали с первого разу.

Гедеонов увидел, что дело дрянь, что примадонна его никуда не годится; он велел ее зачислить в хористки, но Вейраух обиделась и не согласилась на такое унижение; она заявила режиссеру что заключила контракт с дирекцией на первые роли и требует второго дебюта. Режиссер доложил об этом директору. Тот, по доброте своей, махнул рукой и сказал режиссеру: «Ну черт с ней! оставьте ее». Вейраух была оставлена на службе, числясь в списках «первою» певицей, и, прослужив десять лет, не разевая рта, получила как иностранка половинную пенсию, которой пользуется до сего дня, если еще здравствует.

Если бы эта мадемуазель Вейраух была красива, то можно бы заподозрить Александра Михайловича в обыкновенном грешке. Но она была дурна как смертный грех, и этот неудачный ангажемент был сделан просто по доброте души или, может быть, в угождение кому-нибудь из важных особ, хлопотавших об этой бедной немке.

В заключение моих воспоминаний о покойном Александре Михайловиче расскажу об одном обеде, данном в честь него управляющим театральной конторой Александром Дмитриевичем Киреевым. Этот обед был устроен в доме, принадлежащем театру, на Каменном острове, где, во время летних вакаций помещаются теперь воспитанницы Театрального училища. К обеду были приглашены близкие знакомые директора и немногие из артистов, в числе которых находился и я.

Разумеется, на этом чиновничьем обеде всё было чинно и прилично; говорилось много спичей и приветствий, но вообще этот обед не оставил в моей памяти ничего особенного, что могло бы быть интересно для моих читателей. Сохранились у меня только – и то не в голове, а где-то в моих бумагах, – стихи, эдакую бюрократическую идиллию, прочитанную в конце обеда Владимиром Ивановичем Панаевым, который в молодости писал идиллии нежные.

Не припомню теперь, в котором году Александр Михайлович охладел к обласканной им Терпсихоре – прежде или после отъезда Елены в Париж, знаю только, что, оставив русскую Терпсихору, он почувствовал слабость к французской Талии. Тогда в Михайловском театре фигурировала одна прелестная и талантливая актриса, имя которой так и просится на каламбур: ее звали Мила (Дешам). Хотя это новое, под старость, увлечение было, кажется, чисто платоническим, но и тут в угоду миловидной актрисе административная справедливость Гедеонова начала прихрамывать, как говорит закулисная хроника. Впрочем, это продолжалось года четыре, не более. По окончании своего ангажемента мадемуазель Дешам возвратилась в Париж.

Александр Михайлович управлял императорскими театрами – сначала одними петербургскими, а потом и московскими – ровно 25 лет, с 1833-го по 1858 год. Выйдя в отставку, он несколько лета проживал еще в Петербурге, но потом переселился в Париж, где платоническая его любовь обратилась в искреннюю дружбу, которую он сохранил к Дешам до последних дней своих. Он скончался в Париже в конце 60-х годов и погребен на известном кладбище Пер-Лашез.

Александр Михайлович Гедеонов, при всех своих недостатках и слабостях, был действительно человек доброй души; существенного зла он, конечно, никому из артистов не сделал; но мог бы сделать много доброго русскому театру, что и доказал при начале своего директорства, если бы не увлекался своим чрезмерным самолюбием и умел укрощать свой строптивый и упрямый характер. Самое его мягкосердечие было иногда некстати и заставляло его оказывать снисхождение людям, которые этого не заслуживали. Его легко было разжалобить слезами и многие во зло употребляли доброту своего начальника. Как бы то ни было, но бóльшая часть артистов, служивших при нем, и особенно театральных чиновников, до сих пор с благодарностью о нем вспоминают.

На исходе 30-х годов, вследствие неприятностей с Гедеоновым, оставил службу при дирекции Рафаил Михайлович Зотов. Как литератор он служил предметом грубых выходок большинства наших рецензентов, хотя его романы и повести в свое время нравились публике. Но я упомяну о нем не как о литераторе, а главным образом как о справедливом начальнике и истинно добром и обязательном человеке. Может быть, иные мои товарищи имели свои причины быть им недовольны; но что касается меня и некоторых других молодых артистов того времени, то мы находили в нем всегда доброжелателя и заступника перед высшим начальством.

Когда он от имени князя Гагарина (как я уже прежде говорил) предложил мне занять должность режиссера, я вполне понял, что это лестное для молодого человека предложение было сделано по его выбору и указанию, потому что князя нисколько не занимало, что происходило в нашей драматической труппе.

Первое одолжение, оказанное мне Зотовым, было (о чем я тоже говорил выше) составление первого моего бенефиса в 1830 году: он безвозмездно перевел для этого спектакля драму «Ленора».

В 1833 году Зотов по просьбе моей перевел с французского для моего бенефиса драму в стихах под названием «Пария». В 1840-м он сам предложил мне переведенную им с немецкого драму «Шекспир на родине» сочинения Карла Гольтея. Эти две последних пьесы были мне отданы им также безвозмездно.

В нынешнее время сочинителям и переводчикам не только безразлично, пойдут ли их пьесы в пользу дирекции