Читать книгу "Призраки парка Эдем. Король бутлегеров, женщины, которые его преследовали, и убийство, которое потрясло Америку 1920-х - Карен Эбботт"

Баслер.

Но это уже не было важно. Свидетели не знали, не могли вспомнить или никогда не задумывались о том, что странное поведение Римуса (на их взгляд, очевидно доказывающее, что человек жестоко обижен) могло быть просто спектаклем, который он устраивал всякий раз, когда ему это было выгодно.

На каждый уточняющий вопрос обвинения Римус “иронически фыркал” – по словам репортера, так громко, что судья Шук вынес ему предупреждение.

С самого начала слушаний Рут Римус сидела среди зрителей. Ей прекрасно виден был стол с вещественными доказательствами, где не хватало револьвера с перламутровой рукоятью, но лежала одежда, которая была на ее матери в то утро, – черное платье, розовая комбинация и туфли – бесформенной кучей и в пятнах крови. И каждый день она старалась не смотреть туда, вместо этого глядя на обвинителей, на психиатров и на своего отчима. И сейчас она тоже следила за Римусом и после очередной его иронической усмешки расхохоталась даже громче, чем он.

* * *

Несколько дней спустя, 3 декабря, Рут выпустила заявление. Начиналось оно так: “Каждый день в зале суда он улыбается своим выдрессированным свидетелям. Многие уже говорят: «Убийство сойдет Римусу с рук». Он часто говорил нам с мамой, что сможет выйти сухим из воды при любых обстоятельствах”.

Солнце в Скорпионе

Свидетель назвал свое имя: Гарри Трусдейл.

– Вам знаком Джордж Римус, обвиняемый по данному делу? – начал Элстон.

Присяжные разглядывали мужчину на скамье свидетелей – розовощекий здоровяк, слегка за тридцать – и предвкушали очередную байку об экскурсиях с Римусом по пустому особняку. Вместо этого тихим и бесстрастным голосом Трусдейл начал рассказывать, как Имоджен Римус предложила ему 10 000 долларов за убийство мужа.

– Сначала я хотел застрелить его прямо в его номере, – сказал он. – Но там вечно толклось много народу, люди приходили и уходили, постоянно какие-то посетители…

Трусдейл умолк, и Римус заполнил паузу глубоким звучным всхлипом. Голос его, как звук бас-гитары, низким протяжным дребезжанием накрыл весь зал. Сотни голов обернулись в его сторону, и всхлип обратился в слова.

– Нельзя ли прервать заседание на минутку, ваша честь? – взмолился Римус.

Судья Шук поспешно отпустил жюри. Римус сначала обмяк в кресле, потом вдруг рухнул вперед, уткнувшись лбом в ладони. Плечи его тряслись. Вновь зазвучал глухой утробный стон. Присяжные цепочкой потянулись из зала, оглядываясь на Римуса, многие плакали или утирали слезы. Ромола, сидевшая рядом с отцом, обняла его за шею и зарыдала вместе с ним. Несколько помощников шерифа бросились к Римусу и встали вокруг, загораживая его. Общими усилиями подняли его на ноги. Пошатываясь, Римус проковылял мимо судейской кафедры.

– Простите, ваша честь, – еле выдавил он, оборачиваясь к судье Шуку. – Я не сдержался.

Еще шаг, и еще, приставы поддерживали его со всех сторон, когда внезапно, как вспоминал один из репортеров, “из горла его вырвался жуткий вопль, полузадушенный вой с характерной гнусавой интонацией, который пронесся по залу, встряхнув публику, и без того уже испуганно-встревоженную”. Придушенный вой продолжал звучать, пока Римус не скрылся за дверью, ведущей в кабинет судьи. Ромола поспешила за ним, все еще всхлипывая, а за ней – три психиатра, судебные приставы и репортеры, не желавшие упустить ни секунды этого спектакля.

Даже из-за закрытой двери дикие звуки, издаваемые Римусом, просачивались в зал суда. Рыдания его дочери не только не стихали, но стали еще пронзительнее, а тут еще сестра Римуса, сидевшая среди публики, добавила свои протяжные завывания, и все три голоса выводили душераздирающую мелодию. “Очевидцам было ясно, – отмечали газетчики, – что жизненная трагедия из тех, что редко можно увидеть в зале суда, разворачивается у них на глазах”.

В приемной судьи Шука Римус забился в припадке и рухнул на кушетку. Приставы суетились, удерживая его руки и ноги. Пронзительный вой не умолкал, бесстыдный и нескончаемый. Ромола, взяв себя в руки, утешала и успокаивала отца. Судебный пристав, подхватив ее под локоть, повел в коридор. Римус вырвался и уткнулся лицом в кушетку. Подтянув колени к подбородку, обхватив себя за икры, он раскачивался туда-сюда и завывал: “Будет этому конец? О, это никогда не кончится!”

Приставы попытались еще раз привести его в чувство, ухватили за руки, но Римус рванулся с такой силой, что запонки отлетели вместе с оторванными манжетами. Вновь свернувшись в позу эмбриона, он верещал одно лишь слово: “Затравила!” Это длилось минут пятнадцать; присяжные в своей комнате слышали все до последнего звука.

Римуса по требованию психиатров увели в его камеру и уложили в кровать. Доктора остались с ним, наблюдая и периодически задавая вопросы: помнит ли он, как его зовут, где он находится, что происходит вокруг? Спустя пятнадцать минут они вынесли решение, что Римус не в состоянии сейчас вернуться в зал суда, и судья Шук перенес заседание на вторую половину дня. Медсестра раздела Римуса, приложила лед к его голове и грелки к ногам. И Римуса оставили отдыхать.

В два часа дня Элстон и психиатр заглянули к Римусу. Он по-прежнему находился во взвинченном состоянии. Лицо дергалось. Единственное членораздельное слово, которое он мог произнести, – “затравила”. Элстон вернулся в зал суда и сообщил, что Римус не в состоянии продолжить участие в процессе. Судья Шук вернул в зал присяжных, все еще дожидавшихся в своей комнате, и сообщил, что “обвиняемый не способен явиться в суд”.

Еще через полчаса, после осмотра вторым психиатром, врачи вынесли письменное заключение: “Мы считаем, что мистер Джордж Римус оправился от своего утреннего эмоционального потрясения и в три часа дня был спокоен и вполне мирно отдыхал”.

* * *

Пока Римус приходил в себя, все, кто стали свидетелями этого эпизода, обсуждали его искренность. Элстон, естественно, утверждал, что у Римуса случился настоящий припадок, – если бы он планировал подобное, то не стал бы просить судью объявить перерыв, а продолжил бы разыгрывать сцену. И он ведь держал себя в руках вплоть до того момента, пока не оказался в приемной судьи, вне поля зрения (хотя и не слуха) присяжных? Разве не все заметили, как Римус, борясь с собственной истерикой, не позволил репортеру себя фотографировать и вообще просил фотографа уйти прочь? Разве это похоже на поведение человека, ищущего публичности? Более того, продолжал Элстон, Гарри Трусдейл рассказал правду о том, как Имоджен нанимала его в качестве убийцы; но даже если это не так, важно лишь, что Римус ему поверил.

Тафт напомнил: у Римуса богатый опыт театральных выходок в суде – в Чикаго его прозвали “рыдающий нытик Римус” – и заявил, что и эта сцена была тщательно спланирована, как и все