Читать книгу "Штурман - Людвиг Павельчик"

– Вот как? Тогда должна сказать тебе, что ты порядком поистаскался!

Я вновь смутился, хотя и не считаю, что мужчины должны столь же ревностно относиться к своим годам, как их подруги.

– Ладно, – буркнул я, – пошли в твой Улюк.

Был поздний вечер. Легкий морозец пощипывал кончик носа и пальцы на ногах. Днем снег немного подтаял и я не стал надевать катанки, чтобы не замочить их. Сейчас, после наступления темноты, приближающаяся зима явственней давала себя знать, подморозив образовавшиеся во время дневной оттепели лужи и теперь вот добравшись до моих ног. Товарке Алеянц, вероятно, тоже было не жарко, но она не подавала виду.

Побывав в Улюке и даже успев поваляться там в большом мокром сугробе, где я, вспоминая виденные когда-то наивные фильмы про любовь, как бы невзначай тронул губами мочку уха моей спутницы, мы решили вернуться в Николопетровку другой дорогой, для чего нам пришлось довольно долго подниматься в гору и срезать кусочек леса. Зато прогулка получилась куда более продолжительной, чем в прошлый раз, когда я убегал от Аглаи как угорелый, и, несомненно, более продуктивной. Мы успели обсудить все мировые проблемы, и знали теперь друг о друге гораздо больше.

«Я постоянно забываю, откуда ты, – говорила моя спутница. – Да и, сказать по правде, вся эта история кажется мне вымыслом. Одного не могу понять: зачем вам с отцом нужно было так все запутывать? Но, в конце концов, это не мое дело…»

В ответ на это я отмалчивался или отвечал уклончиво, стремясь перевести разговор на другую тему. Да и что я мог сказать?

Из рассказа Аглаи я понял, что супруг ее – товарищ Алеянц – летал довольно высоко на уровне областной партийной власти и рассчитывал даже со временем на перевод куда повыше, как и все чиновники местного пошиба, что бредили Москвой и считали себя достойными издеваться над народом в более крупном масштабе. Он чрезвычайно гордился своим участием в гражданской войне и своей смекалкой, позволившей ему вовремя переметнуться из стана эсэров к большевикам, а из именного браунинга с удовольствием палил каждую пьянку, то есть два-три раза на неделе. С собой он носил другое оружие, оставляя эту «игрушку» Аглае на случай самозащиты.

На невысоком, располневшем за последние годы Алеянце женщины никогда не задерживали взгляда, предпочитая краснолицему усатому коротышке кого угодно другого, поэтому занимаемый им пост был и тут весьма кстати: верные холуи заботились о том, чтобы поток миловидных дамочек к нему не прекращался, немало не беспокоясь при этом моральной стороной столь щепетильного дела. Да и сам он расхрабрился, почувствовал силушку, и не стеснялся уж более говорить красоткам скабрезности, вербуя их во взвод своих любовниц. Одну из них он даже поселил в том доме, куда въехал сам, ловко обосновав перед жилищной комиссией необходимость выделить целую квартиру двукратной матери. Девочки-дочки этой особы – Ксюша да Наденька – целыми днями резвятся теперь во дворе, напоминая Аглае о ее позоре. Наверное, она жутко ревновала бы, если бы испытывала к Алеянцу хоть какое-то человеческое чувство, но была спасена от этого тем, что он – напоминающий краба самодовольный болван – ничего, кроме брезгливости, в ней не вызывал. Я не стал спрашивать Аглаю, какие мотивы подвигли ее на замужество с этим типом, раз уж он такой отвратительный – мне и так все было ясно. Свободолюбивая красавица просто презрела родительский дом, работу в стайке да коровьи лепешки под ногами и использовала первую же подвернувшуюся возможность перебраться в город, наслушавшись банальных, заезженных увещеваний деревенских бабок навроде «стерпится – слюбится». Такие рассуждения мне отлично знакомы – и в моем времени недалекие колхозные шлюшки-простушки, возомнив себя богинями, целыми пачками отправляются «покорять столицу», большей частью оказываясь именно там, чего и достойны – на пятачке перед входом в вокзал, именуемом в народе шалавой…

Незавидная эта судьба, однако же, миновала Аглаю, вместо дешевой проститутки вылепив из нее Товарку Алеянц – особу важную и чрезвычайно заносчивую, как и все выходцы из «низов». Она и не думала устраивать мужу скандалы по поводу его справляемой на стороне похоти, а жила в свое удовольствие, радуясь, что не надо доить и провожать в стадо коров, а вечерами штопать пропахшую потом трухлявую одежду супруга.

Примерно год назад у партийного деятеля появились первые признаки психического недомогания: он начал утверждать, что кто-то якобы следит за ним, не спуская с него глаз и ловко прячась всякий раз, когда Алеянц пытается его застукать. Днем и ночью чувствовал первый секретарь горкома незримое вражеское присутствие и «склонялся к мысли, что речь идет об иностранных интервентах, пытающихся всеми силами навредить лучезарной Советской Власти». Он увеличил штат личной охраны и никогда не расставался с пистолетом. Свой именной браунинг он считал пригодным лишь для стрельбы по воронам и потому вооружился более массивным крупнокалиберным «Смит-Вессоном», который теперь постоянно болтался у него под брюхом.

Всякий раз, когда Алеянц выходил из дома или здания горкома партии, водитель обязан был открывать багажник и все двери автомобиля, демонстрируя параноику, что никто не укрылся внутри с целью напасть на него. Он запирал теперь в сейф даже газеты и часы, дабы английские шпионы не узнали последних новостей и местного времени, а карманы своего пиджака велел наглухо зашить, чтобы ненароком не забыть в них чего важного. На вопрос, почему шпионы должны быть именно английскими, он без малейших признаков логики ответил: «Потому что я ихнего англицкого языка не ведаю», из чего можно было сделать вывод, что языки всех остальных подозреваемых в шпионаже стран – а значит, всего мира – он ведает. А как-то ночью он вдруг вскочил с постели и бросился к входной двери, словно ему скипидару влили в известное место. Там он замер и битых полчаса напряженно прислушивался, уверенный, что на лестничной площадке притаились недоброжелатели. Просто открыть дверь и посмотреть он не решился.

«Совсем сбрендил, заморыш», – подумала тогда Аглая и укрылась с головой одеялом, чтобы быть как можно дальше от бесноватого супруга и не слышать его возни. Впрочем, когда она увидела в своей спальне меня, то первой ее мыслью было, что муж-то вовсе и не сумасшедший, и его враги перешли к более активным действиям. Тогда она проверила меня с помощью простой уловки, и я попался, как мог попасться только иностранный интервент. Тогда ей не пришло в голову, что шпион-то как раз и знал бы все нюансы советской политики и не опростоволосился бы.

Мужу она, однако же, ничего не сказала. Поступи она так, и меня, должно быть, уже не было бы в живых. Я был очень благодарен за это моей собеседнице, хотя и не исключал, что товарка Алеянц просто лжет мне, показывая себя в выгодном свете. Аглая не сомневалась, что ее супруга сразила некая «психическая лихорадка» и ничего хорошего его впереди уже не ждет. Иногда ему, впрочем, становилось лучше, и он по нескольку дней не заговаривал о преследовании, но потом все возвращалось, и мучения Аглаи продолжались. Потому-то она и приехала к родителям в деревню, чтобы хоть на несколько недель обрести покой.

Выслушав все это, я не стал рассказывать скорой на диагнозы товарке Алеянц о ночном происшествии во дворе, как и о человеке, что шел за мною от самой психбольницы в городе и явно имел нехорошие намерения. Да и про саму больницу я упомянул лишь вскользь, сказав, что там, дескать, разобрались в ситуации и выпустили меня. Словосочетание «разобрались и выпустили» граждане Страны Советов слышат каждый день по многу раз, а посему ни капли не сомневаются в его правдивости. Вот и Аглая, услышав это, не стала задавать дополнительных вопросов. Да и какие могут быть вопросы, если выпустили?