Читать книгу "Заяц с янтарными глазами - Эдмунд де Вааль"

Когда 15 мая 1946 года Австрийская Республика приняла закон, объявлявший все сделки, заключенные с применением дискриминационной нацистской идеологии, недействительными, казалось бы, дорога открылась. Но на основании этого закона странным образом невозможно было подать иск. Если твоя собственность была «арианизирована», тебя могли попросить выкупить ее. Если тебе возвращалось какое-либо произведение искусства, представлявшее ценность для культурного наследия Австрии, вывозить его за пределы страны запрещалось. Но если ты безвозмездно передавал подобные произведения в музей, тогда тебе могли выдать разрешение на вывоз других, менее ценных, произведений искусства.

Принимая решение, что возвращать, а что нет, правительственные органы ссылались на документы, имевшие наибольший вес. Это были те самые документы, которые составляли гестаповцы, славившиеся своей аккуратностью.

В одной папке с документацией, касавшейся присвоения коллекции книг Виктора, отмечалось, что в руки гестапо попала библиотека, однако «нет реестра, где полностью описывается ее содержание. Впрочем, наверное, речь может идти только о незначительном количестве книг, так как в документе, подтверждающем изъятие, упомянуто содержимое двух больших и двух маленьких коробок, а также вращающегося стеллажа».

И вот, 31 марта 1948 года Австрийская национальная библиотека возвратила наследникам Виктора Эфрусси 191 книгу. Эти книги заполнили бы пару полок — а ведь в его библиотеке таких полок были сотни!

Вот так все и делается. А где же герр Эфрусси хранил опись своих книг? Его как будто считают виновным — даже после смерти. Библиотека, которую Виктор собирал всю жизнь, была потеряна из-за документа с неразборчивыми инициалами.

В другой папке, касающейся присвоения художественной коллекции, есть письмо, написанное директором одного музея директору другого. В их распоряжении имеется инвентарная опись, составленная гестапо, и им нужно выяснить, что стало с картинами «банкира Эфрусси, Вена 1, Люгерринг 14. Произведения, перечисленные в описи, не образуют сколько-нибудь ценной художественной коллекции, а скорее являются настенными украшениями из квартиры состоятельного человека. Судя по стилю, собрание составлялось в соответствии со вкусами 70-х годов XIX века».

Расписок нет, но «проданы не были только те картины, что совсем не годились для продажи»: ничего не поделаешь.

Читая эту переписку, я ловлю себя на идиотском чувстве злости. И дело даже не в том, что этим искусствоведы не разделили вкус «банкира Эфрусси», хотя это выражение чересчур напоминает по духу гестаповский оборот «еврей Эфрусси». Больше всего злит то, что архивы используются для того, чтобы опустить занавес над прошлым: у нас нет расписок, мы не можем разобрать вот эту подпись. Я думаю: да ведь прошло всего девять лет, и все эти сделки оформляли ваши же коллеги! Вена — город маленький. Сколько понадобилось бы телефонных звонков, чтобы все выяснить?

Пока мой отец был ребенком, Элизабет беспрестанно писала письма австрийским чиновникам, а надежды на то, что семье вернут расхищенное имущество, постепенно таяли. Она упорно продолжала писать — отчасти от злости, которую вызывало у нее то, что все эти псевдозаконные меры используются для разубеждения истцов. Она, как-никак, сама была правоведом. Но главный побудительный мотив был другой: обе сестры и оба брата Эфрусси остро нуждались в деньгах, а из них всех только Элизабет жила в Европе.

Всякий раз, когда удавалось вернуть какую-нибудь картину, ее продавали, а деньги делили поровну между всеми наследниками. Гобелены были возвращены в 1949 году и проданы, а вырученные деньги ушли на оплату школы. Через пять лет после окончания войны Элизабет вернули дворец Эфрусси. Время для продажи поврежденного войной дворца в городе, остававшемся под контролем четырех армий, было неблагоприятным, и дворец ушел всего за тридцать тысяч долларов. После этого Элизабет сдалась.

В 1952 году герра Штейнхаусера, бывшего делового партнера Виктора, который позже стал председателем Ассоциации австрийских банков, спросили, знает ли он что-либо об истории банка Эфрусси, который он «арианизировал». Считалось, что в следующем, 53-м году исполнится сто лет с его основания. «Ничего не знаю, — отвечает тот. — Празднований не будет».

Законные наследники Эфрусси получили пятьдесят тысяч шиллингов в обмен на отказ от каких-либо дальнейших притязаний. Тогда эта сумма приблизительно соответствовала сегодняшним пяти тысячам долларов.

Все эти истории кажутся мне изнурительными. Легко представить себе, что можно провести всю жизнь в этих попытках вернуть еще что-нибудь, а все эти правила, письма и крючкотворство будут постепенно съедать твои жизненные силы. Ты знаешь, что где-то на чужой каминной полке бьют часы, когда-то стоявшие в твоей гостиной, — часы с русалками, обвившими влажные хвосты вокруг основания. Ты раскрываешь торговый каталог и видишь картину с двумя кораблями, застигнутыми бурей, — и вдруг словно оказываешься возле двери, выходящей на лестницу, а няня повязывает тебе на шею теплый шарф перед прогулкой по Рингу. И на один миг ты вдруг собираешь воедино осколки разбившейся жизни, рассеявшиеся вместе с членами семьи по всему миру.

Семье уже не суждено было воссоединиться. Элизабет в Танбридж-Уэллсе выступала своего рода коммуникационным центром между родственниками, посылала фотографии племянников и племянниц. После войны Хенк получил в Лондоне хорошую работу в одной из служб ООН, занимавшейся оказанием помощи, и в семье появился относительный достаток. Гизела жила в Мексике. Им приходилось туго, и она работала уборщицей, чтобы как-то поддержать семью. Рудольф демобилизовался и жил в Виргинии. Мир моды «поставил крест» на Игги — так он выразился. Он больше не мог придумывать новые фасоны платьев: нить, тянувшуюся от Вены через Париж в Нью-Йорк, оборвал в 1944 году его военный опыт.

Теперь он работал на Бунге — международную компанию, занимавшуюся экспортом зерна: вот так, непреднамеренно, он вернулся к истокам — к поприщу патриарха семьи из Одессы. Первая командировка представляла собой долгий год в Леопольдвиле в Бельгийском Конго — городе, ненавидимом за жару и жестокость нравов.

В октябре 1947 года, перед новым назначением, Игги приехал в Англию. Ему предлагали снова отправиться в Конго — или ехать в Японию. Ни то, ни другое ему не нравилось. Он приехал в Танбридж-Уэллс, чтобы повидаться с Элизабет, Хенком и племянниками и чтобы впервые посетить могилу отца. И уже после этого он собирался принять решение о своем будущем.

Семья уже поужинала. Мальчики сделали домашнее задание и легли спать. И тогда Элизабет раскрыла «дипломат» и показала брату нэцке.

Сцепившиеся крысы. Лиса с инкрустированными глазами. Обезьяна, обхватившая тыкву-горлянку. Его любимый пятнистый волк. Они вынули несколько фигурок и расставили их на кухонном столе.

Мы не проронили ни слова, рассказывал мне Игги. В последний раз мы рассматривали их вместе в гардеробной нашей матери, сидя на желтом ковре, лет за тридцать до этого.

Решено: Япония, сказал он. Верну их на родину.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Токио (1947–2001)

Такеноко

Первого декабря 1947 года Игги получил у военных разрешение № 4351, GI GHQ FEC на въезд в Токио. И через шесть дней прилетел в оккупированный город.