Читать книгу "Ё - Евгений Лукин"

* * *

И никто не верил, что у него нет высшего образования. Как?! А так. И если бы только образования!

Подходит к нему однажды в курилке (она же — трепаловка) молодой актёр. Лицо — бледное, решительное. И лёгкий дрожемент в голосе:

— Юрий Григорьевич… Можно вас на минутку?

Что-то, видать, стряслось нешуточное.

— Слушаю тебя, Саша…

— Юрий Григорьевич… Вы знаете меня с момента моего прихода в театр… Я перед вами, можно сказать… как на ладони…

На поруки, что ли, просится?

— Н-ну… допустим… Дальше.

— Я долго думал, я… Я не спал всю ночь. Словом… я решил подать заявление… Хочу вступить в КПСС.

— Рад за тебя… Ну! И?

— Юрий Григорьевич! Я прошу вас… рекомендовать меня в ряды… то есть в члены… ну, словом… вы понимаете!..

Юрий Григорьевич хмурит тяжкие брови, задумчиво выпячивает губы. Действительно, дело серьёзное, дело государственное.

Пауза длится и длится. Актёр близок к обмороку.

— Саша, — проникновенно говорит наконец Юрий Григорьевич. — Да, так вышло, что я знаю тебя с момента твоего прихода к нам. И ничего — ты слышишь? — ни-че-го, кроме хорошего, я сказать о тебе не могу… Ты золотой человек, Саша, ты талантливый актёр… Но рекомендацию в партию я тебе не дам.

Исполненный ужаса взгляд.

— П-почему?

— Ну, во-первых, потому что я не коммунист…

Немая сцена.

— К-как?.. Разве вы… А я думал…

Удалился бедняга нетвёрдым шагом. И даже не спросил: а почему во-вторых?

* * *

Да уж! Настолько не коммунист, что подчас жуть брала. Семейное предание. 5 марта, 1953-й. День моего рождения. Мне — три года. Мама приходит домой в слезах.

— Наташенька! Что случилось?!

— Сталин умер… — рыдает она. Изумление — затем лицо мужа темнеет.

— Ну и х… с ним! — яростно рычит он — и, знаете, я склонен этому преданию верить. Сколько раз публично и громогласно запускал он при мне свой излюбленный оборот «…твою в социалистическую жизнь актёра мать», совершенно не принимая во внимание количество присутствующих окрест заведомых стукачей!

Впрочем, служителям Мельпомены сходило с рук многое.

Севастополь. Мама бежит по делам. А по той стороне Большой Морской идёт… Ну, скажем так: хорошо ей знакомый актёр. Несколько навеселе. Видит маму, останавливается — и, перекрывая голосиной уличный шум:

— Ната-аша! Куда спешишь? В коммунизм?.. Коммунизма — не будет!..

А 1960 год, между прочим, на дворе…

Или вот ещё учудили они со товарищи тогда же в том же Севастополе: надрались после спектакля до светлой слезы, взяли в реквизиторской икону и двинулись шествием вокруг театра с пением: «Господу Богу помолимся…» (слова Некрасова).

Ну, естественно, толпа собралась, прибегает милиционер:

— В чём дело, граждане?

Один из богоносцев предъявляет служебное удостоверение.

— Сейчас начнётся киносъёмка, — многозначительно объясняет он. — А мы пока репетируем…

Страж социалистического порядка понимает всё с полуслова:

— Расходимся, граждане, не толпимся! Сейчас начнётся киносъёмка, не мешаем репетиции…

«Крестный ход» с пением беспрепятственно огибает здание драмтеатра и возвращается в реквизиторскую.

Назавтра — вызывают. Нет, не в КГБ, всего лишь «на ковёр». Директор Яков Театралов (я не шучу, его действительно так звали!) скорбно и укоризненно пеняет возмутителям спокойствия:

— Ну как же так, товарищи? Город-герой — а вы с иконой, да ещё и «Господу Богу помолимся…»

Других последствий, насколько я знаю, не было.

* * *

Кстати, о Господе Боге, коему помолимся. Религиозность свою заслуженный артист подчёркивал везде, где только мог. То и дело поминал со вздохом Миколу Угодника, никогда не упускал возможности смутить ответственных работников, степенно и размашисто перекрестившись в их присутствии.

Прослыть в ту пору верующим — всё равно что в наши дни прослыть атеистом: посадить — не посадят, но о карьере — забудь. Ну а что ему, спрашивается, было терять? Звание не отберут, в партии не состоит, отношения с начальством хуже не станут.

Глубоко в Писание он, впрочем, не вникал. Постоянно цитировал первый стих седьмой главы от Матфея — других признаков начётничества не замечалось. В православии он, как князь Владимир, прежде всего ценил красоту обрядов: архитектуру храмов, церковное пение, оклады икон. Именно оклады. В самих иконах его, подозреваю, настораживали схематизм и обратная перспектива. Во всяком случае, ни разу я не слышал, чтобы он выразил восторг перед живописной стороной иконописи.

Очень ему хотелось верить, что народ в глубине души остался религиозен. Тем сильнее каждый раз было разочарование. Хоронили мы родственника, комбайнёра, умершего прямо за штурвалом. Точнее, поминали уже.

— Мужики, вы ж его любили! Почему бы не пригласить, как положено, батюшку? В церкви отпеть!

Работяги даже и не поняли:

— Церковь-то тут при чём?

* * *

Ханжой, однако, никогда не был. Мало того, услышав фальшь, карал немедленно, жестоко и опять-таки невзирая на лица.

Примерно так.

Общее собрание коллектива. Причина — более чем серьёзная: вконец спился парторг, вторую неделю не просыхает. На трибуне — театральное руководство:

— Ах, товарищ Жуков, товарищ Жуков! На вас люди равняться должны, а вы… Как же вы, а? Мы же с вами, можно сказать, войну прошли…

Знакомый раскатистый голос из зала:

— Верно, Яков Фадеич! Если б не вы, нипочём бы нам войны не выиграть!

Банальностей тоже не терпел. Начнёт ему кто-нибудь пересказывать свой недавний и, судя по всему, вещий сон — выслушает с безупречно серьёзным выражением лица первые фразы, затем кивнёт благосклонно:

— Да-да… Помню. Я этот сон уже видел…

Устоять перед соблазном острого словца было для него невозможно в принципе. Даёт ему режиссёр ценное указание:

— Да, и, пожалуйста, исправьте у себя в роли «фигу с маслом» на «фигу с маком». Так лучше…

В ответ — исполненный восхищения взгляд:

— Откуда вы знаете?!

Рассмешить его можно было только нечаянно, только застигнув врасплох. Но горе тому, кто пытался сделать это с умыслом.

То ли Тула, то ли Псков, то ли Вологда. Некий проказливый актёр решил его «расколоть» на сцене: налепил себе огромный нос, стал спиной к зрительному залу и, подавая реплики (строго по пьесе), принялся строить уморительные рожи. Предполагаемая жертва холодно смотрит на все эти ужимки. Затем, доиграв эпизод, закуривает папиросу, втыкает догорающую спичку в нос озорному партнёру и, промолвив: «Ну, я пошёл…» — удаляется за кулисы.