Читать книгу "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

механизмов, которые могли бы представить их интересы. Единственным средством социальных коммуникаций стал язык административного управления, что с течением времени породило своего рода стратегическую «глухоту» управляющих в отношении других социальных сил, к кризису общества и самих фундаментальных навыков жизни в нем, базовых социальных умений. Однако и вызванные необходимостью реконструировать «обратные связи» реформы и реорганизации вынуждены по сей день использовать столь же бедный арсенал социальных представлений, что и прежний управленческий набор идеологических стереотипов. Поэтому одна из главных задач социальных наук сегодня – вернуть в игру всю многомерность общественной реальности, сделав доступными для анализа особенности мотивации различных действующих лиц, их представления о себе и других, структурах их ориентаций и балансе гратификации поведения.

На нынешний день достаточно ясно, что центральный момент реализации программы «перестройки» – это эффективный контроль над бюрократией. От ответов на вопросы, как аппарат понимает реформу, что он вкладывает в это понятие, под действием каких конкретно интересов идет в нормативных актах и инструктивных документах рабочая интерпретация важнейших положений программы, лозунгов политического руководства, зависит и результативность планируемых изменений, и тактика политического блокирования бюрократического сопротивления. День за днем опасность того, что реформа выльется в чисто карьерную перегруппировку аппарата с вытеснением отдельных консервативных и одиозных фигур номенклатуры, фазовым омоложением состава, но без принципиальных и глубоких, структурных социальных преобразований, становится все реальней.

Поскольку эти моменты сил действуют сегодня практически в любой сфере жизни общества, необходимо хотя бы в самых общих чертах уяснить себе идеологию аппарата, диктуемые ею выбор средств и направления, по которым идет усвоение и рутинизация политических решений.

Важнее всего, что инициатива реформы принадлежала политическому руководству страны. Идейный состав программы выхода из кризиса, конечно же, вобрал в себя весь опыт дискуссий между представителями различных интеллектуальных течений последних как минимум двадцати лет. Но этот факт в данном случае не столь значим, как то обстоятельство, что именно политическая власть, а не исполнительский аппарат и не распыленные группы интеллектуалов стали побудительной силой, начальным толчком социальной динамики. Здесь обнаруживается устойчивость всей характерной для нашей фундаментальной структуры социокультурных традиций и организации политической культуры, которую можно было бы условно назвать идеологией модернизации (или форсированного развития). Еще Пушкин, размышляя над особенностями политической истории русского общества, парадоксами громадной империи, сравнительно недавно пережившей резкое изменение структуры, писал: «У нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения»; «Правительство все еще единственный европеец в России»[180].

Именно программа «просвещения», достижения в будущем более высокого благосостояния, культуры, здоровья и благополучия населения становится основной формой узаконения власти при слабости традиционных ценностных оснований, которые санкционировали бы социальный порядок. В стране, где сильны традиции имперской полукрепостнической бюрократии, где исторически слабо развиты представительные демократические институты, где, соответственно, отсутствуют или почти не выражены собственно политические структуры, корпоративные или сословные образования (включая церковь), автономные общества и союзы, где в интеллектуальной культуре чрезвычайно значимы идеи популизма и народничества, – здесь подобные программы интенсивного ускорения в развитии полудеревенского общества, а также сопровождающие их идеологические обоснования неотложности перемен и требования поддержки со стороны всех без исключения социальных сил, разовой и тотальной мобилизации становятся важнейшими политическими составляющими идеологии власти в ее поисках всеобщего признания. Эффективность реализации заявленной программы есть в этих условиях основной критерий законности притязаний власти, ее «легитимности». (Это в полной мере относится и к ведомственной власти в ситуации кризиса, когда ряд атрибутов центрального политического руководства переходит к различным могущественным ведомствам.) Мало этого – степень принятия этих идеологических постулатов или их, напротив, эрозия оказывают важнейшее и вполне самостоятельное воздействие на общество, сами становятся динамической составляющей социальных процессов, укрепляя или ослабляя общественные силы, взаимосвязи различных институтов.

Периодический кризис общества или переломные моменты развития страны всякий раз связаны именно с проблемами усиления культурных обоснований власти как главной структурообразующей силы общественной жизни – с поисками укрепления легитимной базы, попытками мобилизовать иные социальные и культурные силы для определенных целей и стратегий развития. Понятно, что опора при этом ищется уже не в инструментальных структурах аппарата, а в культурных элитах и других группах, нередко выдвигающих собственные контрпроекты развития. Важно, что это группы с автономными ценностями и самоопределениями, более того – группы инновативного характера, продуктивные в культурном и социальном плане, выступающие потенциалом общественной динамики. Но диалектика формирования и привлечения этих сил поддержки каждый раз осложняется тем, что чисто инструментальные структуры, исполнительский аппарат, созданный под реализацию предыдущей программы, периодически присваивает господствующие позиции и связанные с ними источники материальных и культурных ресурсов, сохраняя свою значимость, поскольку различные системы социальной организации (законодательная и исполнительная власть, экономические и контрольные механизмы) остаются по-прежнему не расчлененными. Так складывается противодействие сил ускорения и механизмов торможения социальной динамики.

Отметим, что и сама идеология форсированного развития вовсе не обязательно становится рабочей стратегией действия. Более того, для точности социального анализа эти моменты необходимо всякий раз тщательно разводить, поскольку функции данных представлений и опирающихся на них в своей деятельности сил различны. В одном случае это культурная легитимация власти, в другом – характер господства и авторитета, основанного на определенной исполнительской стратегии осуществления власти.

Однако в наших условиях обычно такое присвоение власти, когда программы развития превращаются в средства удержания господства, а планами на будущее отчитываются за прошлую работу. Возможность достигнуть некоего искомого состояния в перспективе превращается в претензию уже сейчас взять командные высоты, удержать руководящие или по крайней мере контролирующие позиции над всей системой воспроизводства и распределения (это относится и к главному обстоятельству в сохранении власти – кадровому контролю). Следуя за классическим определением М. Вебера, можно сказать, что господство в повседневности выражается именно как массовое управление. А потому особенности культурного обоснования авторитетных позиций имеют самое прямое отношение к складывающейся специфике социальных связей уже в широком плане – к представлениям руководства об особенностях общества, субъектах социального действия, границах их правомочности, условиях социального порядка. Тем более когда – как это характерно для отечественных условий – управляющий аппарат берет на себя осуществление всех важнейших функций общества – от хозяйственных до воспитательных.

При подобном тотальном и единообразном контроле и управлении действия ведомств, опирающихся на исключительно дидактическую идеологию, имеют следствием постоянное и необратимое ограничение многообразия функционирующих в обществе традиций и образцов. Это и понятно: ведь культуре, в ее ведомственной трактовке, задана единственная функция – доводить исходный «человеческий материал» до однозначной нормативной кондиции. Поэтому фонд и содержательный объем культуры принимают здесь вид типовой учебной программы. Отсюда – неистребимые из ведомственной идеологии представления об обязательном «ядре» (неважно, массовой библиотеки или торгового ассортимента), единственно верном учении, подлинно научной – читай, первой и последней – концепции развития того или другого и т. п.

Любое взаимодействие при этом рассматривается по образцу коммуникативных контактов однонаправленного, командного типа, которые выстроены по оси господства: вышесидящий задает цели, средства и алгоритмы действия, нижестоящий их просто исполняет. Собственно, исполнение становится ведущей признанной и работающей формой социального действия и взаимодействия. Впрочем, отметим, что здесь мы имеем дело скорей с исполнительством исполнения, «исполнительностью», которую специфическим образом демонстрируют представителям власти. Те же, в свою очередь, предъявляют соответствующие властные характеристики и атрибуты. Каждый разыгрывает норму собственного поведения в представлении партнера. «Вне» подобной замкнутой на себе и единой для всех ситуации ничего и никого – других по типу участников, целей и ценностей – нет. Она в этом смысле непродуктивна и есть, по сути дела, процедура удостоверения власти, с одной стороны, и зависимости, с другой. А потому и восприниматься она должна как «вечная» вещь: ведь кроме некоторых кадровых перетасовок и тактических кампаний с их сменой лозунгов и вывесок в «главном» и «по-крупному» ничего не будет