Читать книгу "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

и не может быть.

«Двоемыслие», «вторая (черная, теневая) экономика» и т. п. феномены – обязательные спутники и «естественное» развитие описанной ситуации. Представления о равноправном – любом! – партнере, чьи действия не умещаются в рамки господства и подчинения, авторитарной дидактики и школьнического послушания, изгоняются как неэффективные, культурно недопустимые или даже социально противозаконные, но возвращаются «с черного хода», делаясь теперь резервом для маневра в условиях тупика, запасом для лавирования одного из участников. Важно, что ситуацию при этом нет нужды изменять: напротив, принципиальная структура господства над нею даже укрепляется, поскольку есть возможность слукавить (как противоположной стороне – «сачкануть»), закулисно и бесконтрольно воспользовавшись добавочным ресурсом власти, дополнительным средством усилить свои позиции для власть имеющей стороны и способом самооправдания или компенсации – для стороны зависимой.

Столь же «логично» подобное доминирование рано или поздно завершается созданием (через сосредоточение в одних руках практически всех жизненных ресурсов) дефицитарной ситуации, будь то в производстве, торговле, информационном обслуживании, культурной коммуникации. Можно сказать, что дефицит, воплощенный, с одной стороны, в очереди, а с другой – в отделе спецобслуживания, составляет «свернутую» базовую формулу реальных (а не идеологических) общественных отношений и социальной организации ведомственно-командного типа. Ограничение доступа к ценимым благам и манипулирование доступом к ним представляют собой способ осуществления власти и ресурс ее существования. Исполнительно-распорядительная активность (нарезание и раздача паек) выступает функциональной заменой смыслозадающей, творческой, собственной культурной деятельности. А уж дефицитаризация общественных отношений «автоматически» влечет за собой образование по этой единой матрице подобных по устройству структур кланово-, клико– и мафиеподобного типа. Так подавленная социальная динамика и дифференциация общества выступают в формах должностной коррупции и уголовного преступления.

Поскольку перед ведомством стоит задача обеспечить себе долговременный, стратегический ресурс господства и послушания, то оно не может не ориентироваться и не опираться на все менее обеспеченные (соответственно, все менее самостоятельные) группы и слои общества. Воспроизводство по преимуществу их усредненных установок и стандартов во всех видах деятельности – от промышленной технологии до выпуска книг и телепрограмм – как раз и становится этим искомым средством самоувековечения, дающим возможность заблаговременно консервировать развитие ради сохранения командных полномочий и систем. Так что вытеснение культурогенных групп из сферы печатных коммуникаций в кружки устного общения – не просто автоматическое следствие массовидной социальной и культурной политики монопольной власти, но прежде всего превентивная и целенаправленная деятельность аппарата по парализации возможных, но нежелательных источников общественной динамики (своего рода профилактическое «подрезание связок»). Легко понять, что сам аппарат все больше рекрутируется из тех же слоев, составляющих его социальную базу, а культуропроизводящие группы вводятся в замкнутый, партикуляристский режим существования: они составляют еще одно «теневое» общество со своей «второй» культурой[181].

Именно поэтому как исследователю, так и практику планируемых реформ в любой сфере общественной жизни и культурной активности необходимо различать те представления о человеке и образы общества, которые кладутся в основу программ контролирующих ведомств, с одной стороны, и выдвигаются социальными группами инновативного плана, держащими все многообразие культурного наследия и обеспечивающими общественную и интеллектуальную динамику, с другой. Для операциональных целей здесь можно крайне схематично выделить два доминирующих представления об обществе.

Начнем с ведомственного. Общество тут есть система административно-отраслевого управления всем социальным целым. Она опирается на рационирование и распределительную экономику, соответственно – директивное планирование и централизованную координацию, распределение ресурсов и кадров, жесткую иерархию целей и социальных приоритетов. Социальное целое представляется такому сознанию как бы гигантской фабрикой с функциональным распределением и однозначно определенным характером труда. Соответственно и индивид трактуется здесь исключительно как субъект общественного воспроизводства с минимальными техническими навыками в исполнении извне заданного объема и характера деятельности. Его идеологическая вменяемость тождественна способности принять смысл существующего социального порядка и свою роль в нем. Сами антропологические характеристики сведены, с одной стороны, к известному разнообразию человеческого материала «на входе» (природные свойства и задатки), а с другой – к репродуцированию способностей к исполнению заданных функций (воспроизводству закрепленной структуры рабочих мест, регулируемых мобилизационных потоков): они равны сумме «общественно необходимых потребностей». Иными словами, общество здесь – это наследие, проходящее «трудовую школу», а потом «трудовую армию», с вынесенными вовне подсистемами постановки и выработки целей, обеспечения согласованности действий, их опосредования и т. д. При неизменном характере целей – воспроизводить программу форсированного развития, приобретающую свойства рутинизирующейся идеологии, – функции политической власти фактически сводятся только лишь к необходимости контроля над поддержанием статус-кво. Говоря по-другому, в социальной практике лозунги единого рывка и мобилизации всех сил оборачиваются тенденцией к консервации общественных отношений. Идеология развития сталкивается со структурой власти. Модернизацию такого типа правильней назвать замещенной или подмененной.

Другое представление об обществе складывается вокруг идеи социального союза – саморегулирующейся и самовоспроизводящейся системы взаимодействий, в которые включены различные, самоценные и потому равнозначные социальные партнеры, группы и институты. Понятно, что эта система основана на иных началах воспроизводства, нежели первая структура ведомственного типа, – на собственно «культуре». Так понимаемое общество функционально дифференцировано, обладает механизмами конкурентного выбора программ развития и путей их реализации через оценку инновационной деятельности специализированных групп. Соответственно, оно располагает иной по составу и устройству системой культурной памяти, набором символических посредников, фондом репродукции: действие этой системы опирается на универсалистские и обобщенные механизмы письменной культуры.

Различие самих идей и принципов этих разных социальных образований, скрытое за обычно не проясняемым словом «общество», крайне редко осознается даже в профессиональной среде, не становится предметом научных дискуссий. Скажем, выдвигаемые в последнее время специалистами проекты экономических реформ и социальных преобразований содержат в качестве базовых и, как правило, не обсуждаемых предпосылок представления о рационально действующем индивиде, рассчитывающем средства достижения цели, осознающем четкую мотивацию поступков и т. д. Неявно полагается, что достаточно предложить разумные схемы действия, как рациональный экономический либо социальный субъект примется за их исполнение. Почему бы, на самом деле, ему отказываться от дальнейшей оптимизации своего положения и поведения? Не станет же он поступать во вред самому себе.

Тем более неожиданно воспринимаются явления и факты, со всей определенностью свидетельствующие о том, что тщательно продуманные и выстроенные проекты и программы не работают (а потому с течением времени становятся достоянием архивов или предметом упований).

Представления о человеке, лежащие в основе такого рода проектов, дополняются соответствующими императивами демократизации производства, управления, процессов принятия решений, максимального приближения их целей и результатов к непосредственно действующему социальному субъекту. Между тем о природе и определениях этого субъекта и ведутся основные споры. Чаще всего он понимается как натуральный носитель «объективных» социальных качеств и свойств – образования, квалификации, дохода, положения и т. п. с однозначными мотивациями, детерминированными этими качествами. Легко видеть, что эти свойства представляют собой проекцию на «нейтральный» человеческий материал совершенно определенных представлений об обществе. Оно понимается как дифференцированная система взаимодействий, которые осуществляют правомочные индивиды в своих взаимодополнительных ролях, чье поведение диктуется общими ценностями и согласованными нормами – достижения статуса, повышения эффективности своего труда, соответствующего вознаграждения и т. д. И вот весь этот массив представлений вводится в социальную действительность, которая на всей временной глубине, где еще сохраняется ее равенство себе, демонстрирует свойства совершенно иного устройства и функционирования. Тем самым сближаются два генетически различных типа социально-антропологических представлений: во-первых, образующие программу авторитарно-административного аппарата уплощенные радикалы «просвещенческого» рационализма, а во-вторых, базовые элементы потребностной идеологии прикладной социальной работы, составляющие идейную основу для консолидации обслуживающего корпуса социальных наук. Они восходят к тем же истокам, но восприняты уже через плоско понятый функционализм или позитивистский социал-органицизм.

Но ведь в отличие от административной идеологии управляемого «нашего человека», идея рациональной экономической мотивации – «человека экономического», которая лежит в основе проектов реформ, предполагает совершенно иной социально-культурный контекст. Мы о нем уже говорили: он воплощен в идее общества как союза,