Читать книгу "Александрийский квартет. Клеа - Лоуренс Даррелл"

Чуть помолчав, она ответила: «Да, было. Теперь уже только — было! — Слова она тянула как-то странно. — А мне казалось, ты должен был узнать его, когда я рассказывала тебе про Сирию, я ведь только что по имени его не назвала! Ты что, и вправду тогда ничего не понял? Да, женщиной, как это принято называть, сделал меня Амариль. Бр-р, как это все… Когда мы только научимся быть взрослыми?.. Но, ты знаешь, я уже давно сносила его, как старое платье. Ты не выдумывай лишнего. Я прекрасно знаю, что он не тот, не мой мужчина. Не будь на свете Семиры, ее следовало бы выдумать. Он и правда — не мой. Я знала это уже тогда, когда была с ним. И слава Богу: не окажись я с ним тогда в постели и не влюбись в него, как кошка, я бы наверняка приняла его за того, за Единственного. А я ведь даже и теперь не знаю, где он, кто он. Вот и выходит, что настоящие мои проблемы — впереди. А это все — эпизоды, и только. Хотя, может, оно и странно, но мне нравится, что он сейчас здесь, со мной рядом, даже когда я на операционном столе. Как бы все это объяснить, что чувствуешь, — чтобы стало понятно?»

«Хочешь, я останусь, не поеду никуда?»

«Да нет. Езжай, так будет лучше. Теперь, когда страха больше нет, мне понадобится время, чтобы прийти в себя. Уж этой-то заслуги у тебя не отнять — ты вытолкнул меня назад, в фарватер, и прогнал дракона прочь. Он уполз и больше никогда не вернется. Ты не целуй меня, ладно, просто положи мне руку на плечо. Нет-нет. Ты езжай. Теперь, по крайней мере, все станет много проще. И не нужно будет никуда спешить. Тут есть кому позаботиться обо мне, сам понимаешь. Ты уедешь, устроишь все свои дела, а там посмотрим, да? Ты ведь будешь там совсем один; может, оно и к лучшему: глядишь, писать начнешь — или попробуешь начать по крайней мере».

«Попробую». Я прекрасно знал, что даже и пробовать не стану.

«Ты только обещай мне одну вещь. Сходи сегодня на Мулид Эль Скоб, а мне потом расскажешь; это же первый праздник после войны, и опять, наверное, иллюминация будет на весь quartier. Так здорово. Ты не пропускай, пожалуйста. Сходи. Пойдешь?»

«Да, конечно».

«Спасибо тебе, дорогой мой».

Я встал, помолчал немного, а потом спросил: «Клеа, а чего ты, собственно, боялась?»

Но она уже закрыла глаза и тихо-тихо пошла вниз по невидимой лесенке сна. Губы ее шевельнулись еще, но ответа я не разобрал. Только тоненькая тень улыбки осталась в уголках рта.

Я осторожно прикрыл за собой дверь, и в памяти вдруг всплыла фраза Персуордена: «Всего богаче та любовь, которая согласна отдать себя на суд времени».

Было уже поздно, когда я поймал наконец гхарри и поехал обратно в Город. На квартире меня ждала записка: отъезжаем на шесть часов раньше, катер уйдет ровно в полночь. Хамид стоял в дверях терпеливо и тихо, как будто уже знал, о чем в записке речь. Мой багаж забрал еще днем армейский грузовик. Что ж, оставалось только убить как-нибудь время до этой самой полуночи, и я решил и впрямь последовать совету Клеа: сходить на Мулид Эль Скоб. Хамид стоял все с той же скорбной миной, придавленный тяжким грузом очередной разлуки. «Вы назад на этот раз не получится, сэр», — сказал он, печально блеснув на меня своим единственным глазом. И меня захлестнула вдруг волна ответного теплого чувства. Я вспомнил, с какой гордостью он рассказывал историю своего увечья. Он ведь и один-то глаз сохранил только потому, что был младшим из двух братьев да еще и статью не вышел. Старшему мать собственноручно выколола оба глаза, чтобы спасти от мобилизации. Хамид же, уродливый и хилый, отделался одним. Брат был теперь муэдзином в Танте. Но как богат был он, Хамид. С драгоценным одним на двоих братьев глазом! Не будь у него глаза, разве получил бы он такую спокойную и высокооплачиваемую работу у иностранцев?

«Я приеду к вам в Лондон», — сказал он очень искренне и с надеждой в голосе.

«Отлично. Я тебе напишу».

Он уже оделся на Мулид в лучший свой костюм: алый халат, красные сафьяновые туфли и чистый белый платок за отворотом на груди. Да, ведь у него же сегодня выходной, вспомнил я. Мы с Помбалем скопили немного денег, чтобы оставить ему в качестве прощального подарка. Чек он взял осторожно, двумя пальцами и медленно склонил в знак признательности голову. Но и деньги были не утешение. И он повторил еще раз: «Я к вам приеду в Лондон», — словно сам себя хотел утешить этой мечтой, и крепко сцепил ладони.

«Вот и отлично, — сказал я уже во второй раз, хотя представить Хамида в Лондоне все как-то не получалось. — Я буду тебе писать. А сегодня схожу еще на Мулид Эль Скоб».

«Очень хорошо».

Я обнял его за плечи, и он, не привыкший по роду службы к подобной фамильярности, тут же спрятал лицо. Слезинка выкатилась из слепого глаза и сползла на кончик носа.

«До свиданья, йа, Хамид», — сказал я и пошел по лестнице вниз, оставив его стоять на лестничной площадке, будто в ожидании сигнала, вести откуда-то извне. И вдруг он бросился следом, шлепая подошвами своих праздничных туфель о ступени, поймал меня уже совсем в дверях за рукав и сунул мне в руку прощальный подарок, свой обожаемый старый снимок: Мелисса и я, мы идем с ней по рю Фуад забытым зимним днем.

3

Квартал дремал, квартал лениво лежал в тенистой фиолетовой грезе надвигающейся ночи. Небо — из нежного (на ощупь) velours[93], пробитого холодноватым светом тысячеглазой стаи электрических ламп. Эта ночь была накинута на Татвиг-стрит, как бархатное покрывало. И только чуть подсвеченные макушки минаретов на невидимых тонких стеблях плавали над нею во тьме, будто подвешенные к небу; они покачивались в нагретом за день воздушном мареве, словно кобры, готовые вот-вот раскрыть капюшон. Дрейфуя без забот и цели по этим знакомым улицам, я в который раз впитывал (на вечную память: кипсек арабского квартала) запах смятых хризантем, навоза и духов, клубники, человеческого пота и жарящихся голубей. Процессия еще не подошла. Она сплетется воедино где-то там, за кварталом публичных домов, среди могил, потечет неспешно к раке, соизмеряя свой шаг с ритмом танца, и по дороге завернет ко всем мечетям, чтобы прочесть хотя бы стих-другой из Книги в память об Эль-Скобе. Но светская часть празднества была уже в полном разгаре. В сумеречных переулках люди повынесли на мостовую обеденные столы, уставили их свечами и букетами роз. Так, прямо из-за столов, они смогут слушать высокие, прихотливо играющие голоса девочек-певиц, которые уже стояли на дощатых подмостках у входов в кафе, прорезая густой ночной воздух пронзительными четвертьтонами. Улицы были украшены флагами, и огромные, в тяжелых рамах лубочные картинки специалистов по обрезанию чуть рябили на вечерних сквозняках в едином ритме с флагами и факелами. Я видел, как в полутемном дворике расплавленный — белый и розовый — сахар лили в маленькие деревянные формы, из коих восстанет во плоти весь египетский бестиарий: утки, всадники, зайцы и козы. И фигурки покрупнее, персонажи фольклора Дельты: Юна и Азиз, извечные любовники, переплетенные, ушедшие друг в друга, и бородатые герои вроде Абу Зейда, при оружии, верхом и в окружении своих верных разбойников. Их отливали обнаженными, во всех деталях, с этаким залихватским акцентом на срамных частях тела — не правда ли, глупейшее из слов во всем великом и могучем? — и потом ярко раскрашивали, прежде чем надеть на них костюмы из бумаги, мишуры и сусального золота и выставить в ларьках меж разных прочих сладостей, чтобы детям было на что поглазеть и потратить деньги. На каждом свободном клочке земли выросли цветистые шатры, и всяк имел свой знак и стиль. Игроки уже трудились вовсю — Абу Фаран, Отец Крыс, балагурил, зазывал клиентуру. Перед ним на козлах покоилась огромная игральная доска с двенадцатью «домами» по периметру, и на каждом были написаны имя и номер. В центре — белая, расписанная зелеными полосками крыса. Вы ставите ваши деньги на номер дома, и если крыса в него войдет — банк ваш. По соседству шла та же игра, но только с голубем; когда все ставки были сделаны, на доску бросали горсть зерна, и голубь, подбирая зернышки, забирался в конце концов в один из пронумерованных отсеков.