Читать книгу "Иерихон - Басти Родригез-Иньюригарро"

— Теперь ты знаешь.

Он закрывает глаза и сходит с рельсов, но ничего эпичного не творится: судя по выражению лица, безжалостную память не сдуло здешним ветром, а я не отшатываюсь в ужасе, хотя, похоже, на это он и рассчитывал.

— Я перестану с тобой разговаривать, только если снова полезешь в подозрительные тоннели один, — обещаю я. — Думаешь, для меня что-то изменилось? Не до конца вспомнил, с кем имеешь дело? На чьей совести побоище — большой вопрос. Я солидарен с Пау: мы недееспособны и бродим во мраке. Ты осознанно прикончил лишь Валентину, с которой разделались бы и без тебя. По мне, ты ещё неплохо держался. Я устроил бы резню гораздо раньше — просто со скуки. Жаль, что меня там не было, поэтому повторяю: снова полезешь куда-нибудь без компании…

— Господи. Только тебя там не хватало.

Он отходит под клёны и оседает на потрескавшийся асфальт. Рановато я завёл песнь о том, как обидно оказаться за бортом приключения с подземельями, ножами и револьверами. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: теперь Кампари представляет меня лежащим на крыше Отдела Контроля и бесполезно объяснять, что я — не та мишень, по которой легко попасть.

— Я бы умер, — смотрит в одну точку, потом заходится в сухих рыданиях.

— Нет, — утверждаю я, не ко времени развеселившись, и протягиваю ему свежую сигарету. — Не умер бы.

Встряхиваюсь. Какими бы умозаключениями я ни развлекался, Кампари вполне способен отдать концы по глупости — от истощения или наложив на себя руки во имя мировой справедливости. Первое вероятней: по моим прикидкам, он толком не спал около двух суток, и неизвестно, когда ел в последний раз. Накормить — задача невыполнимая, а насчёт прочего…

— Б****, — торжественно изрекаю я. — Телефон сел — такси не вызвать.

— Ты не обязан со мной возиться.

Могила его точно не исправит. Закатываю глаза:

— А куда ты пойдёшь? Не к себе же домой.

— К тебе тоже не могу. У тебя есть родители.

А вот это крутой поворот: интересно, в нём говорит благоприобретённое неприятие семьи как явления или Кампари считает себя сиротой? Впрочем, кого я обманываю? Неприятие семьи здесь не благоприобретённое, а врождённое, но мои родственники его раньше не напрягали.

— Что ты придумал? — восклицаю, поражённый догадкой. — Не хочешь осквернять мой дом своим исполненным греха присутствием?

Поднимаю его с асфальта за шиворот и чуть не бью себя по губам, не удержавшись:

— Вы арестованы, командор. Постарайтесь не сдохнуть по дороге.

Выходим на мост. Над рекой ветер пахнет летом и немного — бензином. Кампари зябнет в мокрой одежде, но подставляет лицо потокам воздуха, почти улыбается. Ещё бы, теперь ему даже Яуза должна казаться большой водой. Отворачивается, мрачнеет. Ясное дело, не чувствует себя вправе быть живым.

— А где блокнот? — вспоминаю я.

Останавливается, засовывает руку во внутренний карман, к сердцу.

— Думаешь, стоит запустить с моста?

— Ты охренел?

Отбираю у него книжку в потёртой обложке. Края намокли и разбухли, но, кажется, ущерб не фатален. Скептик не счёл бы это веским аргументом, но я окончательно сдаюсь, запутываясь в чернильных клубках на рыхлых серых страницах. Натыкаюсь на сложенный лист. Мне не нужно разворачивать его — я и так знаю: там город Пау и командор на крыше. Кампари перегибается через перила. Аккуратно прячу блокнот в карман, предвкушая детальное изучение, и тащу своего попаданца дальше — через огни набережной, мимо жёлтого массива Матросской Тишины на фоне светлеющего неба, мимо гаражей, неоновых вывесок и калейдоскопа бесчисленных окон.

Мой дом возвышается над Сокольниками монструозными ступенями. В подъезде — никакой романтики обшарпанных стен и вонючих углов.

— Не слышу вопля: «Вот это хоромы!» — хихикаю в лифте, прекрасно понимая, что я «тактичен, как десять контролёров».

Не прогадал: из-под век Кампари крупными градинами падают слёзы. Значит, жить будет. Вот если б не дрогнул, тогда пиши пропало.

Отпираю дверь, стараясь не звенеть ключами, врубаю свет в коридоре. Мой спутник изволит бездействовать, пока я тащу его в ванную, разоблачаю, попутно проверяя, действительно ли он посеял револьвер в тоннелях. Посеял. Жаль. Забираю нож и засовываю Кампари под душ.

— Сейчас принесу что-нибудь на свой вкус. Возражения не принимаются.

Крадусь к спальне на цыпочках, но зря: дверь в гостиную распахивается и на пороге возникает мама:

— Привет, Антон. У нас в гостях Кампари?

Неудивительно, что на десять лет прозвище превратилось в имя. Даже мои родители зовут его Кампари, а меня — как видите. Привычно морщусь, но киваю.

— Извини, я вас услышала и выглянула. Почему он весь в крови?

Да уж, глаз у моей матушки как у орла. Не стоило включать свет. Прячу нож поглубже в скомканное командорское одеяние и выдаю:

— Спокойно, кровь не его.

Не могу не смеяться, хотя выражение, которое на секунду принимает мамино лицо, пугает: будто она всю жизнь ждала чего-то подобного и вот, этот день настал.

— Что я должна делать? — тон безмятежно-деловитый, но теперь меня не проведёшь.

Вздыхаю, прекращаю ржать и захожу в гостиную. Развалившийся в кресле папа приветствует меня взмахом руки. На кофейном столике стоят ликёры и крошечные рюмки.

— Не спалось, устроили дегустацию, а то ведь столько добра годами пылится на полках, — комментирует отец.

Всё-таки мои родители — поразительный народ. Успокаиваюсь, оборачиваюсь к маме:

— Ничего делать не нужно. Разве что позволить Кампари остаться у нас на неделю, а лучше — на две.

— Джин, — мама заглядывает мне в глаза и даже прибегает к прозвищу, — я хочу знать: у тебя будут проблемы?

— Нет. Никаких проблем не будет. Особенно если не оставлять его наедине с собой.

Мама верит. Наверное, потому что на этот раз я говорю правду. Она уходит, а папа смеётся:

— Так бы и сказал: «Знакомьтесь, родители, это — Кампари, он теперь живёт с нами». Мы давно готовы.

— Ты же знаешь. Тут другое, — падаю на диван напротив него, не выпуская из рук мокрый ком с ножом внутри.

Кажется, меня задели некоторые моменты истории, рассказанной Кампари. Раньше я считал своего друга параноиком, смеялся, когда он уверял, что прохожие оборачиваются, когда мы идём, касаясь друг друга плечами, не верил, будто сцепленные пальцы с точки зрения обывателей — бесстыдство и дикость, если хозяева пальцев — люди одного пола. А в классе? Я относился к аплодирующим девочкам и изображающим тошноту мальчикам как к неотъемлемой части нашего спектакля. Но что, если обжитый мир недалеко ушёл от примитивных понятий Агломерации?

— А если бы не другое?