Читать книгу "Иерихон - Басти Родригез-Иньюригарро"

Меж рёбер недуг зачерпывай горстью, пусть искры зажгут труху при норд-осте. Всё верно, я жду на здешнем погосте, что в полночь придут незваные гости.

Контрастность камей в насмешливых лицах: всё то, что «не смей», но смеет и снится, всё то, что сильней таблетки, таблицы. В театре теней завёлся убийца.

Он — пепел и прах сожжённой бумаги, сквозная дыра в доктрине о благе, он — медленный яд туманного слова. Невинные спят и ждут крысолова.

* * *

Рассказ без финала — открытая рана — про странные земли, про зыбкие страны, где солнце процежено в мокрые клочья, где ясное небо бывает лишь ночью: при звёздах над крышами чётко видны вороньи скелеты; дорожка луны, вспоров водоём, сверкает эспадой, но солнце встаёт — барометр падает.

Что там, за тучей? Ближе смотри: буря назрела рядом, внутри.

Рассвет непроглядней подлунных бессонниц, попутчик и встречный — всегда незнакомец, а вытянешь руки — теряешь ладони. Фантомы тем площе, чем сумрак бездонней. Дрожат очертания — кто разберёт? То море за дамбой, то враг у ворот. Что выловил взгляд: кострище, лампаду? Единственный факт: барометр падает.

Стой! Отсыревший провод искрит. Эхо — снаружи, буря — внутри.

Жечь свечи — бессмысленно, факелы — рано. Играет на нервах, щекочет мембраны рокочущий гул неизвестно откуда; качается чаша, растёт амплитуда. Ни с места, не трогай, вдохни и замри: снаружи лишь ветер, а буря — внутри, под выдох сосуд расколется надвое. Риски растут — барометр падает.

* * *

Несвежее утро, затоптанный луг. Вповалку — пастушьи никчёмные дети: кресты самолётно раскинутых рук в набухшее небо забросили сети.

Они по ночам зажигали костры — не чтобы согреться, а ради забавы; не к месту красивы, небрежно мудры, бесспорно виновны, по-своему правы.

Пуская по венам ночную росу, глушили настойку корней валерьяны, считали лекарством змеиный укус, дорогами — сны, а ведро — барабаном.

Пока не тускнела похмельно луна, звенели браслеты, шуршали в мараках фруктовые косточки и семена ещё не рождённых желаний и страхов.

Он вздрогнул, проснулся, сквозь смех закричал: «Недоброе утро, заблудшее стадо!». Заблеяли овцы с холмов: «По ночам бесчинствуют, нынче назвать себя рады — вы слышали, как? Не работая, ждут что их обеспечат и маслом, и хлебом. Подгнившая кровь, непригодный продукт, бесплодная почва, коптители неба! Рисуют углём на руках и лице — такая нелепость рискованней яда. У нас есть работа, идея и цель, уж мы — не порочны, уж мы-то не стадо. Беда, если конь не приучен к седлу, любителям танцев не быть пастухами. Во что превратили затоптанный луг, что нам не годится, но дорог, как память?».

Он капле росы на дубовом листе спросонья шептал под шуршанье в мараках: «Я видел поля обнаженных костей и алое море танцующих маков».

Тянулись друг к другу в смертельной тоске капризные рты, заострённые плечи; никчёмные дети ушли налегке, он шёл впереди, обречённо беспечен, и слышал в груди нарастающий гул — под рёбрами море рвало и метало.

А стадо ударно паслось на лугу и стойко держалось своих идеалов.

* * *

Куда прикажешь себя волочь? Цепь окон, ремонт, уют. Шатаясь, вышел в чужую ночь, а думал, идёт в свою.

Неоном вывески «Обувь», «Связь», в двух улицах пасть метро. Он весь непрошеный: кровь и грязь, и даже, пожалуй, рок.

Сквозь копоть пахнет смолой и мхом, подумалось: рубишь лес — он плачет щепками. Иерихон дымит за спиной. В стекле витрин плывёт всё то же лицо, ни пряди седых волос — убил бы сам за прищур с ленцой, живучесть и спящий мозг.

Ввязался, рот приложил к трубе (а город — не крепость — тлен), забыл задуматься, чей хребет раскрошат обломки стен.

В листве лимонами — фонари, неонами — «Bar», «Hotel». Живой — будь счастлив, дыши, смотри: ты страстно сюда хотел.

Из носа — кровь, а из лёгких — смех. Не думай, шагай быстрей. Блокнот у сердца — устав для всех чужих монастырей.