Читать книгу ""Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд"

Вчера Скотт взял нас с собой на охоту. Охотился он с годовалым краснохвостым сарычем по имени Йодер. Красивый самец. Хохолок и спина каштанового цвета, нижние перья молочно-белые, с редкими пестринками. Он не так хорошо вооружен, как ястреб-тетеревятник: пальцы у сарыча короче и толще. Они больше похожи на сжатые кулаки, не то что когтистые пальцы пианистки, как у Мэйбл. У него отсутствует присущая ястребу-тетеревятнику сутулость поджарого леопарда и передающаяся охотнику настороженность. Глаза темные, выражение спокойное и открытое. Крепкая, дружелюбная птица. Невозмутимая, хотя и была поймана в дикой природе. Йодер – молодой сарыч, но уже умеет охотиться. После того, как он покинул гнездо, ему пришлось в течение нескольких недель изучить сотню различных способов, как справляться с воздушными массами и дождем, ветром и добычей, причем изучить быстро, иначе смерть. Американские сокольники имеют право ловить таких птиц и охотиться с ними в первую зиму их жизни, но весной они должны отпускать птиц на волю для размножения. Это происходит, потому что сокольников тестируют, а потом штат выдает им лицензии. Хорошая система. Жаль, что у нас такой нет.

Особенная плавность делает любое движение Скотта прекрасным. На него приятно смотреть. Он меняет сарычу опутенки, проверяет карманы обтрепанной куртки: не забыл ли положить корм, и мы идем. Земля покрыта глубоким снегом. Мир замер, но кажется, будто вот-вот встряхнется. Здесь есть леса: тысячи гектаров веймутовых сосен, болиголова, елей и дубов. Но мы поворачиваем в другом направлении. Проходим по игровой площадке, похожей на школьную. Йодер слетает с кулака Скотта и садится на один из гимнастических снарядов. Затем мы спускаемся по склону позади обшитых деревом домов. Сарыч следует за нами. Воздух поглощает звук, поэтому, когда говоришь, голос замирает в облаке белого пара в тридцати сантиметрах от лица. «Что мы здесь делаем? – тоскливо думаю я. – Это же город».

На землю с десятиметровой высоты падают оторвавшиеся кусочки древесной коры. Из окна наверху нам машет какое-то семейство. Мы машем в ответ. Сарыч взлетает все выше и выше по сосне, которая растет за забором заднего двора. Хлопая крыльями и перескакивая с ветки на ветку, он поднимается к небу. «Белка!» – кричит Скотт. И вот я уже по колено в снегу, кашляя, со звоном в ушах, еще не адаптировавшихся после перелета через океан, пытаюсь рассмотреть, что происходит у нас над головой. Чистое небо сияет белизной сквозь узелки и переплетения веток и иголок. Надо мной в полете два существа. Одному – набрать высоту, занять выгодное положение, другому – увернуться, спастись. Белка знает краснохвостых сарычей: они обитают в здешних лесах. И сарыч тоже знает белок: он охотился на них в дикой природе, до того как осенью его поймал Скотт. Тонкий сучок сгибается и, пружиня, распрямляется, когда белка перепрыгивает на другое дерево. Сарыч за ней. Мы крутим головой, следя за погоней наверху, и мне кажется, что в природе разыгрывается фильм «Под нами враг», повествующий о противоборстве эсминца США и немецкой подводной лодки во время Второй мировой войны. Сарыч резко разворачивается, белка делает еще один прыжок, ее темный силуэт с вытянутыми ногами четко вырисовывается на фоне неба, и тут на нее налетает что-то черное и громоздкое. Это сарыч. Я слышу звук удара, вижу неуклюжее, планирующее падение с десятиметровой высоты сквозь летящий снег и сломанные ветки, и оба животных оказываются на земле. Скотт бежит по глубокому снегу, точно в замедленной съемке. Когда я добираюсь до места, белка уже мертва, и сарыч сидит, раскрыв клюв и расправив крылья над своей добычей. Из его рта вверх поднимается струйка пара. Кровь уже растопила в снегу тоненькую дорожку, и ноги и перья сарыча испачканы крошащейся липкой массой из снега и крови, похожей на цветной сахар. Сарыч оглядывает окрестности – задний двор, гаражи, низкий забор, барбекюшницу, заваленную снегом, и надувного Санту на надувном мотоцикле «Харли-Дэвидсон». Сосульки, висящие еще с Сочельника. Откуда-то доносится звук телевизора, но его перекрывает обращенная к имениннику песенка. Мне никогда не приходилось наблюдать такую дикую в своей жестокости и одновременно такую знакомую картину. Неужели это может происходить здесь? Как может дикая природа так явно заявить о себе на площадке в центре города, посреди чьего-то участка, в окружении других домов? Именно от них я пыталась убежать со своим ястребом.

Это была самая дикая охота, какую мне доводилось наблюдать. Сидя у окна и глядя на замерзшую реку, я подумала, что дом, наверное, может быть везде, точно так же как и дикая природа в самом жестоком своем проявлении может существовать среди пригородных участков, а сарыч легко выберет в качестве присады гимнастические снаряды детской площадки и будет наблюдать оттуда за жертвой не менее успешно, чем с самой дальней сосны. Мэн подарил мне на Рождество семью и показал, что ловчая птица бывает ее частью. Я поняла, что дикую природу можно приручить и даже взять к себе в дом.

Наше последнее утро. Эрин, мама и я идем по побережью Парсонс-Бич, ветер дует в лицо. Холодный день со вкусом горькой соли на губах. Мы бредем по замерзшему песку. Вдали от берега по небу тянутся вереницы нырков – рваные линии на промокшем сине-сером сукне. В воде под ними полно омаров, которыми знаменит Мэн. В городе повсюду висит реклама сандвичей с омарами. Отец Эрина раньше отлавливал омаров, и несколько лет назад я выходила на промысел вместе с ними. Моя роль сводилась к тому, чтобы сидеть на корме и смотреть, как поднимают ловушки, измеряют, сортируют и метят омаров, потом кладут в ловушки приманку и спускают обратно в воду. Ловцы работали не один час, а я сидела и не знала, как им помочь, что мне делать. Я могла только ждать. Им было приятно, что я отправилась вместе с ними, да и день был великолепный, но все равно я чувствовала себя виноватой – такая типичная английская туристка. Сейчас, идя по побережью, я вспоминала тот день, и мне снова стало жутко неловко. Я провела на холме с Мэйбл несколько месяцев, видела, как созревает урожай, как тракторы боронят склоны, как скотоводы организуют зимовку овец на отгонных пастбищах. И я ни с кем не разговаривала. Ни с единой живой душой. Мне вспомнились многочисленные туристы, стоявшие здесь летом: они делали снимки подходивших к берегу лодок с омарами, наводили под углом фотоаппараты, чтобы поймать извилистую светотень на груде ловушек на причале в местечке Кейп-Порпойс. И я такая же? Я не хотела стать туристкой с Мэйбл на перчатке. Туризм – это не мое. Но вместе с тем я совсем не хотела принадлежать миру тех, кто занят какой-то работой.

Мы поворачиваем назад, и теперь ветер дует нам в спину, кружась над растущими на скалах водорослями, покрытыми ледяной коркой, и сдувая стайки песчанок к линии прибоя. В период внесезонья улицы городка пустынны, гостиницы закрыты, жалюзи опущены, деревянные вывески раскачиваются на ветру. На светофоре над пересечением Мейн-стрит и Вестерн-авеню сидит ястреб Купера, плоскоголовый, с распушенными перьями, и, как Мэйбл, глядит вниз на пустой город.

В гостинице, замерзшая и сосредоточенная, я хватаю чашку кофе и начинаю ходить туда-сюда перед камином. Лицо горит. Наверное, от ветра. Мама наверху собирает вещи. Слышно, как Эрин с отцом смеются на кухне. «Не хочу уезжать», – думаю я. Порвав со своим окружением, я только на поминальной службе по отцу вспомнила, что близкие люди все-таки существуют. И вот теперь я снова оказалась среди своих – в чужой, но такой родной семье, и мне совсем не хочется возвращаться в Англию. Здесь исцеляются мои душевные раны, я это чувствую, и мне страшно подумать, что будет, когда я уеду. Не знаю, как мне жить в моем старом городе, без работы, без надежд, без друзей.