Читать книгу "Белые трюфели зимой - Н. Келби"

У него над головой на позолоченном потолке были изображены демоны и ангелы, глупцы и святые, и этот рай небесный поддерживали легкие, точно парящие, мраморные колонны.

— Аминь.

Пора было переходить к таинству причастия. Ряд за рядом паства заполнила приделы. Королева Виктория. Принц Эдуард. Леди Рэндольф Черчилль и ее странный заикающийся сын Уинстон.[105]Когда скамья Эскофье стала пустеть, он заставил себя не отставать от других; иначе люди заметили бы и стали рассуждать о том, какой смертный грех запятнал его душу. Стали бы судачить, высказывать предположения, все портить.

Роза. Сара. Дельфина.

Нет, скандала Эскофье допустить не мог. Он встал, занял свое место в очереди и помолился о прощении, но понимал: никакого отпущения грехов быть не может. В этом отношении позиция церкви абсолютно ясна. Адюльтер — это смертный грех, он оскверняет божественную природу Христа. Он опоздал и не получил епитимью, и теперь он был нечист.

— Плоть и кровь, — сказал священник и положил ему на язык облатку.

— Святой отец, простите меня, — тихо сказал Эскофье, но тот его не расслышал за ревом органа, громоподобным, как шум крыльев Его ангелов, и звонкими голосами бледных мальчиков в белых одеяниях, исполнявших псалмы и ведущих за собой остальную паству. Псалмы во славу и похвалу тому позолоченному Богу, что живет в просторных залах из холодного мрамора, а не в тех крошечных чудесах, которые такой человек, как Эскофье, творит каждый день.

Облатка растаяла у него на языке. И была, как всегда, безвкусной.

Глава 20

Эскофье улыбнулся и подал Саре еще один маленький сладкий абрикос. Фрукты были разделены на половинки, сбрызнуты коньяком и сдобрены сахаром и маслом — по одному кружочку на каждую половинку, — а затем запечены, доведены до полной карамелизации и выложены на позолоченную тарелку. Абрикосы были еще теплые, но не горячие; Эскофье украсил их небольшой горкой крема «шантийи», пышного, взбитого с ванилью, а сверху положил еще и крошечный листочек двадцатичетырехкаратного золота.

Эти абрикосы были прелестны, но Сара, если честно, рассчитывала на тарелку куриного супа с лапшой. Ей хотелось чего-нибудь теплого, домашнего, успокаивающего. Она специально позвонила Эскофье в рабочий кабинет и потребовала, чтобы он приготовил ей что-нибудь простое. Но ведь это же, в конце концов, был Эскофье!

— У меня есть новый десерт, я его придумал для тебя. Некий этюд в белых тонах. Крем с ароматом розы. В честь святой Жанны.

— Жанна любила суп, — сказала Сара. — Это известный факт. И во время предсмертной трапезы ей подали суп. Суп — самое подходящее кушанье для святых.

— Но ты же не святая.

Эскофье явно что-то задумал.

С ним вообще трудно было спорить. Белые трюфели, колючие африканские лобстеры, мороженое, сделанное из меда африканских пчел, какое-нибудь невероятной красоты и особой пятнистости перепелиное яичко — все это он дарил ей, как другие мужчины дарят драгоценности.

Но этот день был для нее особенно трудным и каким-то чересчур долгим.

Сара закрыла глаза и медленно жевала абрикос, боясь подавиться. Горло пылало, как в огне. Сегодня по неведомой причине трагедия Жанны накрыла ее с головой. Она испытывала неясное беспокойство и понимала, что не уснет. Ей казалось, что ржавый лунный свет придает ее коже янтарный оттенок. И она все время чувствовала запах дыма и никак не могла от него отвязаться. Ее рыжие волосы, теперь уже крашеные и остриженные совсем коротко, под мальчика, — она оставила всего несколько крупных локонов, — прямо-таки провоняли дымом. Сара несколько раз подряд вымыла голову, но так и не смогла избавиться от запаха дыма и пепла. Наоборот, этот запах только усилился, и теперь дымом пахло все ее тело — руки, ступни, живот. Нет, спать было решительно невозможно! Жанна не позволит ей отдохнуть. Сара попыталась переключиться на мысли о своих внучатах, которые мирно спали в соседнем номере, но из этого тоже ничего не вышло. Через несколько дней она собиралась уезжать на отдых в Бретань; она попыталась подумать об этом, но не тут-то было: ее повсюду преследовал огонь. Костер.

Вот почему, когда Эскофье постучался к ней, она открыла дверь и, обнаженная, сразу потянулась к нему.

— Такое ощущение, будто мои руки в огне, — пожаловалась она.

— Ты что-нибудь ела?

Он, впрочем, знал, каков будет ответ. Еще до того, как спросил. Так что закутал стройное тело Сары в снятую с постели простыню и стал кормить ее этими золотыми фруктами, как кормят умирающего ребенка, запоминая каждое мгновение, каждый звук, каждый запах. Подрумяненная карамель, кардамоновое масло, которое Сара втирала себе в кожу, аромат розовой воды, которую она добавляла в ванну, — все это Эскофье жадно впитывал, запечатлевая в памяти каждый миг и отчетливо понимая, что это, возможно, их последний вечер вместе.

Дельфина наконец согласилась к нему присоединиться.

Эскофье поцелуями осушал слезы на щеках Сары, а вокруг них спал Лондон. Она сняла с него фрак и жилет. Он позволял ей делать что угодно. И знал: он будет тосковать о каждом дне и часе, проведенном с нею. Он вспоминал, как Сара явилась на чай в знатное общество с ручным хамелеоном на плече, и ящерка свисала с ее шелкового вышитого платья, словно украшенная самоцветами брошь, приколотая к нему золотой цепочкой. Он вспоминал ее нежной любящей бабушкой — безусловно, впрочем, не имеющей возраста, — которая откровенно любуется тем, как ее золотоволосые внучки Симона и Лизиана вместе с сыном Ритца Шарлем набивают себе животы тартинками с вареньем и шоколадом, но сама к угощению даже не прикоснется: поесть ее всегда приходилось заставлять чуть ли не силой.

Он не знал, как сказать ей о приезде Дельфины.

— Ты должна есть, и когда меня нет рядом с тобой, — сказал он.

— Так будь рядом со мной. Поедем в Бретань.

Эскофье медленно поцеловал ее в обе щеки и в шею сзади. Шестнадцать лет. Достаточно долго — особенно когда любишь такого человека, как Сара. Это ведь все равно что любить утреннее небо или океан перед бурей.

— Там будет Моне, — продолжала она уговаривать его.

— В таком случае никаких отговорок. Моне обладает очень даже неплохим аппетитом для художника!

— Он теперь творит какие-то чудеса с туманом. Он рассказывал, что тот американец, Уистлер, посоветовал ему здесь, в «Савое», один из угловых номеров, ты знал об этом?

— Меня это ничуть не удивляет.

— Так что теперь даже Моне приедет к тебе писать мосты. Эти художники очень любят мосты. И этот ужасный лондонский воздух, этот вечный смог. На самом деле это же никакой не туман. Ужас! Этим воздухом совершенно невозможно дышать, зато его, видимо, можно изобразить.