Читать книгу "Красная Луна - Елена Крюкова"

Они оба допились той, Хрустальной, ночью до того, что Елагин подмял под себя Чека. Он охмурил его. Он обаял его. Он все-таки купил его — урода, озлобленного мальчонку, дикого звереныша, со всеми потрохами, со всем его нехитрым серым веществом в покалеченной башке, со всем тяжелым, как чугун, скарбом его жизни. Он сказал ему: «Чек, ты отныне служишь мне. Я тебя приобрел, Чек. Ты больше не служишь своим вождям, фюрерам и дурерам. Ты теперь — на службе у меня. Я сделаю из тебя человека, урод. Я тебя выучу! Я отправлю тебя в Кембридж! В Гарвард! В Уортон! Я отграню тебя, как алмаз! Ты себя не узнаешь! Мы, Чек, дружище, сделаем тебе пластику… и рожа твоя будет как у Алена Делона, клянусь, зуб дам…» Ефим щелкал себя ногтем по клыку. Чек идиотски смеялся, пускал пьяные слюни. В разгар ночной пьянки из дальних комнат выплыла дородная седовласая матрона, изумленно воззрилась на попойку, на вусмерть надравшегося коньяка сына, машущего рукой перед лицом, вернее, перед дикой, уродливой мордой какого-то парня в тупорылых черных башмаках и в черной рубашке с закатанными до локтей рукавами. Ефим у нее всегда был мальчик с причудами. Ариадна Филипповна пожала плечами. Пусть веселится. Может, этот уличный лысый уродец — и где только респектабельный Фима подцепляет таких?! — ему для чего-то понадобится. У Фимы каждый мусор идет в дело. Фима мальчик непростой. Ада развернулась, как корабль, поплыла обратно к двери. Кажется, эти двое, увлеченные коньяком и болтовней, не заметили ее. На столике на колесах стояла уже третья пустая бутылка из-под «Хеннесси».

* * *

Он втискивал свое тощее молодое тело в ее, темнокожее, нежное и податливое. Он вжимался в нее, влеплялся, будто хотел врасти, и она подавалась навстречу ему, чуя его состояние, стремясь вобрать в себя до конца, защитить, заслонить, накормить всею нежною собой.

Дашка, Дашка… Я не раб, Дашка! Я не раб!

Они сплетались, входя, вминаясь, вонзаясь друг в друга, как всегда, на полу. На брошенном на пол матраце, залитом вином, водкой, чужой мочой и чужой кровью. Это была их первая, единственная и последняя постель.

Я — орудие, Дашка… Ты не понимаешь… Я — всего лишь нож в руках Хозяина…

Какого хозяина?..

А-а-а-а… Обними еще… Вот так… Любого! Любого, понимаешь ты! Любого, кто словит меня тепленького!

В Бункере было темно. Хайдер дал ему ключ, и они с Дашкой нынче ночевали в Бункере. Они пробрались в самую дальнюю комнатенку Бункера, там было пусто и голо, и только стояли ящики из-под оружия. Из-под тех винтовок, автоматов, пистолетов и базук, которыми они баловались вчера ночью. А сегодня…

Половину скинов переловили. СИЗО переполнены. Тюрьмы переполнены. Больницы забиты ранеными. Или — спятившими с ума. Кое-кому действительно удалось удрать в Котельнич. Баскаков позвонил оттуда Вождю. Вождь утешил уцелевших. Тех, кто остался в городе. Ценная информация. Да только она им всем по хрену. Зачем Хайдер затеял все это? Он же знал, что все обречено. Он показал нам, каково это — героизм, когда заранее знаешь, что все обречено?!

А не пошел бы он, наш Хайдер…

А-а-а-а… Дашка… Дашка… Люби меня… Мне так хорошо… А-а…

Я люблю тебя, — раздался над его ухом жгучий шепот. — Я люблю тебя, Чек. Еще сильнее… Вот так… Так… Я не покину тебя… Только ты меня не брось…

У меня опять хозяин, Дашка!.. Я устал от хозяев… Я всегда был чей-то раб… Чек — раб… Чек — туда… Чек — сюда… Я не раб! Слышишь, не раб!

Слышу… Слышу… Не раб… Ты — свободен… И я — свободна… Ближе… Ближе… Иди ко мне… Иди…

Он прижался к ней, выгнулся в судороге радости — и затих. И уронил уродливое, страшное лицо ей между нежной шеей и нежным смуглым плечом. Ее плечо пахло сандалом. Она зажигала, ожидая его здесь, в Бункере, сандаловые палочки.

Он дышал тяжело, задыхался. Она приложила ухо к его груди.

У тебя легкие хрипят, — шепнула она. — Может, у тебя туберкулез. Тебе надо сделать снимок.

К чертям снимок. Пусть я сдохну от чахотки. Если все так сдыхает. Наше движение сдыхает. А мы еще не набрали силу. Нас всех переловят поодиночке, Дашка. Нас всех переловят поодиночке, слышишь?!

Я вчера ночью стреляла, — гордо сказала она. — Там, у Центрального телеграфа. Я слышала, ты звал меня. Куда ты делся? Почему ты пришел только сегодня?

Никуда. Встретился с одним знакомым мужиком. Гад мужик, конечно. Он меня завербовал. Он купил меня. У нас теперь куча денег, Дашка. Чертова прорва деньжищ! Мы можем купить себе квартиру! Мы… — Он задохнулся. Налег на нее, распластанную на грузном матраце, тощей костлявой грудью. — Как ты стреляла, если ты не видишь ни черта?!

Она оттолкнула его от себя обеими руками.

Слезь с меня, я задыхаюсь. Вот так. Ляг так, рядом. Я стреляла туда, куда мне велел Нострадамий.

Что за Нострадамий, к чертям собачьим?!

Нострадамий, — повторила Дарья упрямо. — Человек такой. Я ощупала его лицо. Он маленький, весь в щетине, от него пахнет вином, и у него очень красивый голос. Он говорит так, будто гладит тебя.

Ну и ложись тогда под него, если он тебе так нравится.

Я никогда ни под кого больше не лягу в жизни, кроме тебя. В борделе «Инь» я ложилась под многих мужиков. И у меня тоже была хозяйка. Ее звали Фэнь. По-настоящему ее звали Машка Распопова.

Распопова!.. Ха!.. — Он приподнялся на локте. Обежал острым барсучьим взглядом ее закинутое кверху слепое лицо. — А твое фамилие-то как?..

Не фамилие, а фамилия. — Она отвернула голову. Под прядью ее смоляных волос на матраце просвечивала корявая надпись, сделанная красным фломастером: «МЫ ЕЩЕ ПРИПОМНИМ, КАК ПРЕДАВАЛИ НАС». — Улзытуева.

Она еще немного помолчала. Он лег на спину, тоже молчал, глядел в пустой потолок.

Я слепая, и ты меня все равно бросишь.

Мне до феньки твои хныканья! Нас всех завтра перестреляют поодиночке, как цыплят!

Принеси мне чистый белый лист бумаги, ватман, — сказала Дарья, и ее горло перехватила судорога. — Ты всунешь мне в пальцы карандаш и будешь держать мою руку, чтобы она не сползла с бумаги. Я хочу нарисовать бабочку.

ПРОВАЛ

Крупные звезды. Это не звезды, а фонари.

Золотые купола храма Христа Спасителя кажутся медно-красными. Идет весна. Она идет издалека. Хрустальная ночь кончилась. Кровь пролилась. Где гарантия, что она больше не прольется? Этот товар продается без гарантии, извините.

На ступеньках храма сидит кто-то, скрючившись. Это нищий? Да это я, я это, Алешка Нострадамий. Я подобрал на улице той ночью девчонкин пистолет, а он ведь был уже пустой, без патронов. Даже не пострелять мне, не потешиться. Я поднимаю голову и стреляю словами. Я пророчу.

Я пророчу, и опять меня никто не слышит.

Та добрая слепая девочка дала мне на выпивку денег. Вынула из кармана шубки и всунула мне в кулак. Люблю добрых людей. Люблю сильных людей. Люди, почему вы злы? Люди, почему вы слабы? Вам интересно убивать? Вам неинтересно любить?