Читать книгу "Голоса за стеной - Григорий Соломонович Глазов"

уже стояла в полный рост. — Условия работы — это, по-вашему, немного?

Женщины одобрительно зароптали. Владимир Иванович, перед лицом стихии теряя последнюю надежду утихомирить ее, сказал, что редакторам и художникам в общей зале работать просто невозможно.

— Каким редакторам, каким художникам? — голос Матвеевой обретал силу. — Набираете всяких, создаете им условия, а своим и так сойдет?

— Да никого мы не набираем, — раздражаясь, сказал Родионов.

— Ну а кто же будет сидеть в этих апартаментах? — нападала Матвеева. — Мы два года просим о ремонте — и все бесполезно, а здесь в два дня навели такой лоск! Кто же там сидеть будет, что за счастливцы?

— Счастливец Капустин, — громко сказал Бондарь и дурашливо прикрыл ладонью макушку. Капустина на собрании не было.

— А ты молчи, умник, — огрызнулась Матвеева и с обиженным лицом повернулась к Родионову. — Так кто же все-таки?

— Ну Бондарь будет, Капустин, — повторил Родионов.

Наступила пауза.

Матвеева вдруг села и сказала плачущим голосом:

— Вечно вы, Владимир Иванович… Сказали бы сразу… — И, так как Родионов по-прежнему стоял, ожидая еще вопросов, добавила: — Председатель, ты что, уснул? До ночи нам здесь сидеть? Веди собрание!

Работа над каталогом началась, как только Гришу, Бондаря и самую опытную на заводе копировщицу Юлю вселили в их новую комнатенку. Бондарь длительно и со смаком устраивался на новом месте, восхищался видом из окна на поросшую лесом лощину за оградой завода (прежде, из залы, они видели только заводскую котельню с приземистой и толстой кирпичной трубой), потом стал увешивать стены изречениями и картинками из жизни кинозвезд и животных и долго мотался между кабинетом замдиректора, отделом снабжения и складом, добывая себе какое-то особое кресло, вращающееся и регулируемое по высоте.

Юля устроила в хорошем месте принесенный с собой цветок, нашла место электрочайнику и повесила зеркало.

А Гриша, едва внесли его стол и поставили к окну, смахнул с него пыль, сел на первый попавшийся стул и принялся за работу.

Но на этом исчерпалось все, что он сделал быстро.

С неторопливостью, которая, ввиду всеобщей спешки, особенно раздражала наблюдателей, Гриша зарисовал детали прибора в том положении, которое они занимают в работе. Затем он собрал эти детали в полурасчлененные узлы, сгруппировал мелкие детальки возле крупных, базовых.

Все это он выполнил в карандаше, а второй этап, кроме того, повторил в туши, тщательно исправляя малейшие ошибки по нетерпеливым замечаниям Елизара Ильича, который готов был все эти ошибки простить как несущественные, ради быстроты исполнения. Но тихий, послушный Гриша внезапно заупрямился и сказал, что халтурить не станет.

При этом присутствовал Родионов, и Елизар Ильич очень удивился и уставился на Владимира Ивановича, словно тот отвечал за дерзкое высказывание своего подчиненного.

Но Владимир Иванович никак на это не реагировал и сказал Грише, чтобы он не обращал внимания ни на советы, ни на понукания и работал так, как сам понимает.

Когда полурасчлененные узлы были нарисованы тушью, тени на них наведены и каждую деталь, казалось, можно потрогать, Гриша расположил листы с узлами в таком порядке, чтобы они образовали объемную схему собранного прибора, и пригласил заводского фотографа. Фотограф сделал снимок монтажа и напечатал его. На этом метровом отпечатке Гриша стал завершать работу.

Теперь его дни протекали в обществе доброжелательной и сдержанной Юли и доброжелательного, но несдержанного Бондаря, который с помощью русско-испанского словаря нахально переводил названия деталей и узлов на испанский язык, подолгу консультировался по телефону с каким-то другом-лингвистом и почти непрерывно чертыхался. Едва в комнатенку заглядывал Владимир Иванович, Бондарь произносил монологи, заставляющие Гришу краснеть.

— Вот он стоит перед вами, скромный герой труда, в своем зачуханном халате и надраенных черных ботинках, с кистями и красками в перепачканных руках… — к краскам Гриша даже не прикасался, для этой работы они были не нужны. — …многостаночник умственного труда, гроза халтурщиков из художественного и антихудожественного фондов, апостол внешнеторговых связей, сокращающих большие расстояния между народами и континентами…

— Михаил, прекрати, — оборвал Владимир Иванович.

— И непостижим этот человек, безвозмездно отдающий свой творческий труд, ибо радость его и плата — в высоком сознании выполненного долга и в умножении… — не унимался Бондарь.

— Прекрати, я тебе сказал.

— Сейчас… в умножении койкомест на северных и южных курортах страны, а также в детских садах и яслях. И когда наш скромный герой, проснувшись утром и поев каши, пойдет на работу, он будет радостно думать о том, что во всем, что охватывает глаз, есть частица и его вдохновенного… во, нашел нужное слово… его вдохновенного труда. Вот! А как по-испански «бугель»?

Чем дальше Бондарь уходил в работу, тем реже находил время для монологов. С бугелем, который, как подсказал по телефону друг-лингвист, был словом голландского происхождения, можно было не церемониться. Но дальше пошли техницизмы русские, и с ними пришлось туже. «Коромысло» обошлось Бондарю множеством скороговоркой набормотанных слов, неудобопроизносимых по-русски и непереводимых на другие языки. Но еще труднее дался перевод сравнительно простого слова «пята». Кроме бытового значения, иных указаний в словаре не было.

— Не могу, не могу! — стонал Бондарь и осторожно шлепал себя кулаком по лбу. — Не могу халтурить при самом Григории Капустине. «Пята» имеет одно значение — и все. Хоть бы дополнили самым элементарным — дескать, орудие угнетения мужей. О, я несчастный!..

Родионов заглядывал во вновь созданное бюро по два-три раза в день. Он был доволен: не столько даже неправдоподобно быстрым, несмотря на внешнюю Гришину медлительность, продвижением работы, сколько сосредоточенным спокойствием и деловитостью, царившими здесь. Юмор Бондаря был примитивен, но все же это был юмор, Владимир Иванович больше не обрывал Бондаря, даже когда тот нес чепуху. Веселая чепуха — и ладно.

После десяти дней работы без выходных дело стало близиться к концу. Бондарю осталось только скомпоновать текст, уже отредактированный с помощью знакомого лингвиста, а Грише кое-где растянуть композицию, наложить тени и еще раз пройтись по всему рисунку, чтобы выполнить все требования полиграфистов. Поэтому нисколько не странно прозвучало желание Гриши остаться работать ночью, тем более, что у Бондаря дел было еще часов на пятнадцать и он заявил, что ему надоело тянуть это удовольствие.

Копировщица Юля окончила работу и около семи вечера ушла, позаботившись о том, чтобы снабдить мужчин едой, питьем и куревом по меньшей мере на два дня. (И правильно сделала, к утру они все съели и почти все выпили).

Владимир Иванович, уходя домой, запротестовал было против этого аврала и попытался убедить авральщиков, что лучше нормально работать два дня. Но они заявили, что их стремление увидеть сей труд завершенным слишком велико, чтобы откладывать такое удовольствие на