Читать книгу "Замри, как колибри - Генри Миллер"

Когда Изидор перебрался в Париж, весь мир кубарем летел вниз. Устремился в такой скоростной спуск на санках (только, понимаете ли, происходящий в подсознании). Предпринял веселенький экскурс в незнаемое. Такой веселенький, что некоторые, вроде Вордсворта, Теннисона и других несчастливцев, таранили пятками дно потертого заоблачного барабана. За которым последовала череда самых немыслимых покушений, ныне обретающих масштаб погрома. (Мы пока на пороге… так что не тревожьтесь, то ли еще будет.) Когда зияние нельзя было дольше скрывать, корпус залатали по сварочному методу, и мечта с реальностью, как два боксера на ринге, обменялись рукопожатиями. Но вот человек, который некогда одним махом раскроил то и другое надвое, сложил складной нож. Вроде как у всех на глазах разрезал пополам Пресвятую Деву, пальнул из револьвера, дабы привлечь внимание полиции, спокойно дождался остановки автобуса, а затем на каком-то неведомом перекрестке пересел на более подходящий маршрут. Случись задержать такого человека, его бы мигом отправили в смирительный дом. Только не Изидора. Он не подлежит задержанию. Он пишет в небе такие скрижали, которые, если прочесть их задом наперед, тут же сложатся в имя Мальдорор. В оглушительное рычание злобы, сквернословия, зависти. А в этом рычании отзывается золото, чистое, беспримесное. Отсвечивающее столь же беспримесным злом, отнюдь не подделкой старых дев и клириков. (Как мало на свете настоящего зла! И как много на свете золота! И что значат все эти черные распятия?)

«…ИЗ ДЫРКИ В УГЛУ ОСТОРОЖНО ВЫСОВЫВАЕТ ГОЛОВУ ОГРОМНЫЙ МАТЕРЫЙ ПАУК. И ВСЕ ЭТО УЖЕ НЕ НА СЛОВАХ… УВЫ! ВСЕ ЭТО – РЕАЛЬНОСТЬ…»[183]

Стиль, пафос, смысл – все в этой библии чудовищно. Таков же и образ Кали. Такова же и математика, если дать себе труд об этом задуматься. Таковы же и добрые дела маленьких человечков. Таковы же и легенды о героях. И в конечном и неизбежном счете – таков и сам Творец, достаточно лишь взглянуть на него снизу. Иначе не стоит ли заключить, что мир, подобно прекрасному сну, просто-напросто занедужил? Отчего же тогда в обитель, доверху полную ангелов и глупцов, время от времени вторгаются монстры? Говоря нечистым языком Мальдодора, «пусть упиваются пороком, раз сам хозяин подал им пример»[184]. Само собой, лексика едва ли подходящая для судебных процедур; но мы имеем дело не с шарлатаном.

Итак, в середине девятнадцатого столетия, когда с арены, похоже, исчезли миннезингеры, взорвалась бомба замедленного действия. Взрыв был ужасающим. Эффект – тотальный. В итоге чуть меньше века спустя – как быстро движется прогресс! – появляется изящное издание в сиреневом переплете, а под его обложкой спрятана адская машина, которая, прорвав родовую пуповину, выплеснула заодно и зародыш. Вот почему мы все так отвратительно напоминаем друг друга, даже не будучи красивыми и увечными. Вот почему мы все, как пульки из духового ружья, точно попадаем в цель, причем в одну и ту же. А мишень и глазом не моргнет. Не моргает и не мигает. По-прежнему глядя на нас неотрывно и беспощадно. Происходящее так и не происходит, оборачиваясь дурным сном. Зависает, как кусок свинины, и гниет. Указывая на азимут и в результате составляя самую восхитительную из математических фигур – асимптоту. Вот вкратце и все.

Рассказчик Андерсон

Перевод Б. Ерхова

Начну с того, что я лично почти не знал Шервуда Андерсона и встречался с ним в последний год его жизни всего два или три раза. Но мне давно хотелось с ним познакомиться и узнать, вправду ли он так же хорошо рассказывает, как пишет. Я всегда восхищался и буду восхищаться его рассказами. Буквально за пару месяцев до нашей случайной встречи в вестибюле гостиницы я выступил с импровизированной речью о его творчестве перед моими друзьями-греками в Афинах на площади Конституции. Помню, как доволен был Андерсон моей просьбой подписать мне несколько его книг, которые я отправлял греческим друзьям после возвращения в Америку. Но я был доволен, пожалуй, даже намного больше – самую лучшую его книгу, «Множество браков», я отправлял самому замечательному из великих рассказчиков, с которыми был знаком. Я имею в виду Георгоса Кацимбалиса из Марусси, о котором писал в «Колоссе Маруссийском».

Мне вообще везет на знакомства с замечательными рассказчиками, что я приписываю своей способности слушать. Кроме великого Кацимбалиса, в мою коллекцию входят Ханс Райхель, художник, Блез Сандрар, французский писатель (к сожалению, мало и недостаточно известный в Англии и Америке), а также Конрад Морикан Парижский, астролог и мастер оккультных наук. Какое место в ряду этих восхитительных сказителей занял бы Андерсон, познакомься я с ним поближе, я не знаю. В моей памяти сохранилось только несколько мимолетных встреч, да и то в присутствии третьих лиц.

Во время первой же нашей встречи он обронил замечание, которое, наверное, хорошо знакомо его друзьям. У меня тогда создалось впечатление, что он повторял его при каждом знакомстве. Андерсон словно бы извинялся за то, что заимствует свои истории у других – конечно же, не писателей, а самых обыкновенных людей, которые понятия не имели, до чего глубокие художественные достоинства скрываются в их неловких и незамысловатых байках, выслушиваемых им с таким уважением и терпением. Отношение Андерсона меня удивило. Я всегда считал, что писатель заимствует материал из действительности, а не выдумывает его своим недалеким и убогим умишком. Признаваясь в своем грехе, Андерсон стеснительно хмыкал, что свидетельствовало или о настоящих угрызениях совести, что было бы просто нелепо, или о гипертрофированной честности. Впрочем, возможно, в самой его наивности скрывалось художественное иносказание – ему, наверное, хотелось бы скрыть тот огромный труд, который он вкладывал в отделку описываемых незамысловатых историй. Давно известно, что блестящие мастера малой прозы, и особенно те из них, кто питает особое пристрастие к простоте, трудятся над своими рукописями как проклятые. Хотя добровольное и едва ли не желанное для них бремя отделки они взваливают на свои плечи не из одной только добросовестности или уважения к ремеслу. Авторы рассказов берут материал из действительности, несовершенство которой их не устраивает, и перерабатывают горы грубой руды, чтобы довести конечное произведение до голой и блестящей абстрактной схемы. По сути, они хотели бы облагородить жизнь, описывая ее такой, какой она, согласно их художественным воззрениям, должна быть. Но проблемы реальной действительности писательским мастерством не решаются. И чем более совершенными выходят из-под пера таких писателей произведения, тем, я считаю, хуже для искусства. Ибо искусство и жизнь – вещи разные, и связывает их только одно – сам художник. Самораскрываясь на страницах произведения, он соединяет искусство с жизнью, то есть осуществляет акт творчества, неотделимый от личной смелости, ибо что такое творчество, как не публичная демонстрация своего личного воображения? Поэтому в скрупулезности и щепетильности упростителя я усматриваю знак личной трусости. В то время как на самом деле содержание рассказа не важно – важен подход к рассказываемому, именно он означает все. Из современных рассказчиков Сароян, наверное, самый смелый, и все же, как я чувствую, даже он своего материала побаивается. Хотя сужу я его по его же собственным меркам. Сароян эволюционирует не в том направлении, которого от него ждали. На самом старте он взял высокий барьер, но длинной барьерной дистанции не выдерживает. Нынешний Сароян по-прежнему бегает, его техника легка и приятна, но мы ожидали от него прыжков серны, а не старательности призывника-первогодка.