Читать книгу "Изгои Средневековья. «Черные мифы» и реальность - Гила Лоран"

Ян Матейко. Богдан Хмельницкий с Тугай-беем во Львове. 1885.

Национальный музей, Варшава

При этом еврейские хронисты действовали по веками эксплуатируемой модели «новое вино в старые мехи», видя и заставляя своих читателей тоже увидеть в событиях 1648 года очередное повторение архетипических библейских и постбиблейских прецедентов: бедствий египетского плена, гонений персов и Селевкидов, римских расправ времен Великого восстания и восстания Бар-Кохбы и – наиболее актуальный образец – средневековых погромов крестоносцев. Этот реновационный подход заметен как в хрониках, так и в литургике и в мемориальных ритуалах. Так, в память о жертвах казацких погромов был установлен пост 20-го числа месяца сивана. Это число было выбрано не случайно – за пять веков до того северофранцузский раввин Яаков Там установил в тот же день пост для евреев Франции и Германии в память о навете и сожжении общины в Блуа. Примечательно, что авторитетный польский раввин Йом-Тов Липман Геллер отказался сочинять новые молитвы по случаю казацких погромов, а взял старые, в том числе – составленные после сожжения в Блуа, и при этом вполне недвусмысленно эксплицировал идею повторения всего и вся: «То, что произошло сейчас, подобно преследованиям в старину, и то, что случилось с предками, постигло и потомков. О прежнем предшествующие поколения уже сложили молитвы . Все это одно и то же. Пусть же их уста говорят в их могилах и пусть их слова станут лестницей, по которой наши молитвы взойдут на небеса».

Гонения и страдания еврейские авторы склонны были преувеличивать, чтобы впечатлить разных своих адресатов: как Всевышнего, который должен ниспослать месть гонителям и избавление своему народу, так и зарубежных соплеменников, от которых ожидали помощи беженцам и самим разоренным украинским общинам. Хроники и молитвы оплакивают «неисчислимые тысячи», «тысячи и десятки тысяч» и, наконец, «сто тысяч». Историк Семен Дубнов и другие максималисты называют цифры от 100 до 500 тысяч. Современные же калькуляции, построенные на польских хрониках и документальных источниках, дают совсем иной результат: по Украине, за исключением Червонной Руси, еврейская община потеряла как убитыми, так и погибшими в ходе бегства и скитаний «всего» 20 тысяч – то есть меньше половины своего населения.

Сходная «оптимистическая» тенденция наблюдается и при пересмотре исторического значения этих событий. Традиция видит в Хмельничине водораздел и начало упадка восточноевропейского еврейства: казацкие войны открыли вековую череду еврейских погромов, вплоть до кишиневского погрома 1903 года, нестабильность приводила к массовой эмиграции на Запад, а оставшееся население претерпевало экономическое банкротство и культурную стагнацию. Эту позицию разделяли многие авторитетные авторы, а крупный европейский еврейский историк XIX века Генрих Грец со свойственным ему просветительским пафосом пошел еще дальше, обвинив казаков и в отсталости западноевропейского еврейства! «В век Декарта и Спинозы, – писал он, – когда три цивилизованных народа – французы, голландцы и англичане – нанесли смертельный удар Средним векам, польско-еврейские эмигранты, спасаясь от банд Хмельницкого, опять принесли с собой Средневековье, и европейское еврейство погрязло в нем на целое столетие, а в каком-то смысле – пребывает в нем и до сих пор».

Ученые-ревизионисты утверждают обратное: не так много евреев погибло, многие вернулись из плена и из эмиграции, некоторые общины не были разрушены, другие – быстро восстановились, – так что нельзя говорить не только о Холокосте польско-украинского еврейства, но и о кризисе, обусловившем его последующий упадок. Но еврейская историческая память все равно видит в событиях 1648–1649 годов свой первый Холокост, не приемлет пересмотра численности жертв и масштабов трагедии и гордится могилами мучеников – ведь это самое материальное, что у этой памяти осталось. Как писал Шолом-Алейхем про воображаемое местечко Касриловку,

Главным образом гордятся касриловские маленькие люди старым кладбищем. Старое кладбище, хотя оно уже заросло травой, деревцами и нет на нем почти ни одного целого памятника, они считают тем не менее своим сокровищем, украшением города, жемчужиной и оберегают его как зеницу ока. Так как […] есть основание полагать, что там находится и немало могил жертв гайдаматчины времен Хмельницкого…

Не приемлет национальная память и другого ревизионистского направления – сомнения в массовом героизме евреев. Плачи и хроники рассказывают нам о преобладающем кидуш Га-Шем, приятии мученической смерти. Однако сопоставление погромных нарративов с документальными источниками, прежде всего – судебными показаниями, демонстрирует, что хронисты допускали определенную гиперболизацию, руководствуясь чувством локального патриотизма и следуя известным литературным моделям. Там, где «преисполненные благочестия» герои хроник с готовностью отдают свои жизни за святость божьего имени, герои судебных показаний думают только о том, как бы убежать.

Что касается литературных образцов для подражания, то очевидным прототипом здесь являются нарративы о погромах крестоносцев. И хроники 1096 года, и хроники 1648-го рассматривают погромы как проявление божественного гнева, обрушившегося на избранный народ за его грехи, евреи пытаются избежать наказания, совершив должное покаяние, но безуспешно. И там, и там присутствуют ярко выраженные мессианские ожидания и вычисления. В обеих группах хроник рассказывается, что евреи уповали на центральную власть и что их страдания были напрямую связаны с ее слабостью или отсутствием: германский император Генрих IV, пока крестоносцы орудовали на Рейне, пребывал в Италии, а польский король Владислав в 1648 году и вовсе умер, после чего евреи остались «как стадо без пастыря». И там, и там живописуются жестокости погромщиков, надругательства над женщинами и младенцами и осквернения еврейских святынь, прежде всего – свитков Торы.

И в 1096, и в 1648 годах гонителей настигает скорое, но ограниченное, правда, возмездие: терпит поражение крестовый поход бедноты, а предавшему евреев пану Четвертинскому отпиливают голову. О возмездии же полном и окончательном хронистам остается лишь молить Господа, что они и делают: «Сдержишься ли Ты после этого, о Господь? […] Отомсти за пролитую кровь твоих слуг, в наше время и на наших глазах! Аминь. И поскорее!» – просит Шломо бар Шимшон в XII веке. «Неужели при виде этого Господь сдержит свой гнев и, царящий в высотах, будет молчать? […] Да отомстит Господь за кровь своих рабов, которая, словно вода, орошала камни и деревья. Отомсти за всех убитых в эти годы за твое святое Имя!» – вторит ему Шабтай Га-Коген в XVII веке. «Бог мести да отомстит за них и вернет нас в нашу страну!» – восклицает Натан Ганновер. Забавный казус: в либеральном русском переводе XIX века повторяющийся призыв «Да отомстит Господь за их кровь!» превратился в «Да смилостивится Господь над их душами!»

Однако, вопреки созданной хронистами и литургическими поэтами картине подавляющего мученичества, отнюдь не исключением были и другие варианты поведения – менее героические, зато более совместимые с жизнью: бегство, сдача в плен и переход в христианство. Бегством – по Украине, а также в Польшу, Литву, Румынию, Венгрию, Моравию, Богемию – спаслись как минимум восемь тысяч человек из украинских областей, за исключением Червонной Руси (то есть примерно одна пятая всего еврейского населения региона); мы узнаем об этом из постановлений зарубежных еврейских общин о поддержке около двух тысяч беженцев в год. Сходным образом, благодаря константинопольским документам о выкупе пленных мы знаем, что несколько тысяч сдались в плен татарам, были проданы туркам и вызволены балканскими соплеменниками. И наконец, несколько тысяч из страха приняли веру гонителей – недаром король Ян Казимир издал универсал, позволявший невольным выкрестам вернуться в иудаизм.