Читать книгу "Филэллин - Леонид Абрамович Юзефович"

Я не знал, когда именно Фабье сочтет дело сделанным и решит уходить, а спрашивать не хотел. У него свои игры с судьбой. Как многие атеисты, он верит в судьбу и втайне рассчитывает, что она будет к нему благосклонна, пока он ни в грош не ставит собственную жизнь.

Я попробовал сориентироваться и понять, в какой стороне Фалерон и море, где – Одеон, Ареопаг, центральные кварталы Афин. Я знал об этом городе всё, что можно прочесть у древних авторов, но с детства видел его глазами матери, как Александрию – глазами отца. Под слоем александрийских базаров, мечетей, меняльных контор он прозревал столицу Птолемеев, а для нее родной город был соткан из песен и слёз Михаила Акомината, пролитых над его угасшим величием: “Твоя слава двигала горы, а ныне играет лишь облаками. О, матерь премудрости, где твои сокровища? Куда исчезла твоя красота? Почему всё здесь погибло и обратилось в предание?..”

Я начал мерзнуть. Чтобы согреться, ходил взад-вперед, и в ритме шагов повторял жалобу человека, страдающего в разлуке с тем, чего он никогда в жизни не видел: “Пчёлы покинули Гиметту… Каллироэ больше не журчит…”

Дойдя до конца, начинал с начала. От раза к разу красота самих слов делалась важнее излитого ими горя, я отдался их течению и был унесен в те счастливые времена, когда слёзы, которые они из меня, десятилетнего мальчика, исторгали, воспитали мое сердце.

Из этого блаженного состояния меня вывел громыхнувший неподалеку ружейный выстрел.

Чуть погодя – другой, третий.

Раздался чей-то панический вопль: “Турки!”

Большая группа солдат метнулась в сторону от скалы. Сквозь крики “Стой! Назад!” и затухающий хруст щебня под ногами беглецов я услышал лязганье заряжаемых ружей. Мосцепанов тоже стянул с плеча ружье, но пробегавший мимо Фабье ударил его по руке. “Не стрелять! Не стрелять!” – кричал он.

Несколько голосов повторили его приказ, и всё стихло. Мир вокруг стал беззвучным, словно все мы вдруг очутились под водой. Меня втянуло в один из заклубившихся рядом человеческих водоворотов. Не знаю, двигались они сами по себе или подчинялись командам офицеров, которые заглушались гудением крови у меня в ушах.

Я сразу поддался панике, и в течение последующих десяти минут, хотя, возможно, и двадцати, или, наоборот, пяти, делал то же, что другие, – шел, иногда бежал, если бежали те, кто находился впереди и позади меня. Секущие по лицу ветки, суматошное мелькание пятен тени и лунного света, – ничего больше. Когда вновь прорезались звуки, они оказались пугающе громкими, как под колпаком из жести. Хруст щебня под ногами мучительно терзал мне уши. Волнами накатывал глухой топот. Многоголовый многоногий зверь в страхе ломился по зарослям. Я был его частью и сознавал происходящее с той же степенью разумности, какой могли бы обладать мой палец или сухожилие.

Петлявшие в маквисе тропы начали расширяться, сливаясь в едином русле. Вместе с ними расширилось время, в котором я жил, и наряду с настоящим в нем приоткрылось ближайшее будущее. Проще говоря, ко мне вернулась способность оценивать ситуацию хотя бы на полчаса вперед.

Вот-вот мы должны были выйти на дорогу к Фалерону. Если турки будут нас преследовать и попробуют помешать погрузке, корабельные пушки их отгонят. На открытой местности сипахи не в состоянии выдерживать даже самый ничтожный артиллерийский огонь.

Лишь сейчас я обнаружил, что за два человека передо мной всё это время шел Мосцепанов. При бегстве тряпки с его сапог слетели, подковки звякнули по камням, когда он шатнулся в сторону, пропуская выбежавшего навстречу Чекеи. Я, в свою очередь, пропустил Фабье. Он неожиданно вырос сзади и толкнул меня в спину.

“Сипахи, – задыхаясь, доложил ему Чекеи. – Много, и подходят еще”.

Сердце колотилось, все артерии были расширены от бега, но сосуды мозга, напротив, сжались. В глазах зарябило, как перед приступом мигрени. Волнистые зыбкие струйки, подобные восходящим от раскаленного солнцем песка струям горячего воздуха, сузили поле зрения, и я понял, почему лицо и одежда Харона пестры, как шкура рыси. Его пестрота – не в нем самом, а во взгляде тех, кто на него смотрит.

Шарль-Антуан Фабье. Дневник инсургента

Декабрь 1826 г

Меня не интересовало, как турки о нас узнали. Случайность, измена, чья-то неосторожность – не всё ли равно? Важно было, как поведут себя те полтораста бойцов, которых я оставил на полпути от Фалерона к Афинам. Пока что они не подавали признаков жизни. Перестрелка продолжалась, но по вспышкам выстрелов я понимал, что на огонь турок отвечают люди, оставшиеся со мной.

Цикурис сорвал с головы тюрбан и отшвырнул его прочь. Так же поступили другие офицеры, Чекеи и окружавшие его филэллины. Я последовал их примеру, жалея, что не догадался сделать это первым. Жест был выразительнее, чем слова. Он означал, что маскировка нам больше не требуется, перед лицом врага мы принимаем свое истинное обличье.

Вокруг меня закипало почти незаметное, но безостановочное движение. Солдаты медленно перемещались внутри ими же образованной сферической фигуры со мной самим в центре. Я знал, что в ближайшие минуты это вращение ускорится, сфера разломится на множество частей и центробежная сила начнет выбрасывать их в том направлении, куда мне меньше всего хотелось идти. Наступал момент, когда слитная людская масса распадается на атомы. До настоящей паники было еще далеко, но моя власть над солдатом слабела с каждой секундой.

Зиму полк простоял в Афинах, мои люди изучили город. Не понадобилось ни сходок, ни обмена мнениями, чтобы в трех сотнях голов родилась одна мысль: нужно уходить на Акрополь, пока турки не перекрыли последний оставшийся нам путь к спасению. У меня был единственный способ удержать полк в повиновении – возглавить общий порыв, противиться которому всё равно не в моих силах, но я медлил. Криезотис доставил осажденным и порох, и провиант, а у нас был только трехдневный запас продовольствия для себя, причем половину мы уже съели. Три с лишним сотни бойцов укрепят гарнизон Акрополя; столько же новых едоков ускорят его капитуляцию. Вину за это возложат на меня, заодно припомнят, как с подходом Кутахьи к Афинам я увел полк из города. Всё сделанное мной в Греции будет перечеркнуто и забыто, или перетолковано под таким углом, будто я всегда действовал в ущерб греческой свободе.

Через тот же подземный ход на Акрополь могло попасть и продовольствие, но сразу доставить большой запас – сложнейшая операция вроде той, что мы провели сегодня. Вряд ли в ближайшее время кто-то способен ее повторить, да и турки после сегодняшней ночи усилят караулы. Если же таскать муку и солонину мелкими партиями, то или добровольцы устанут от постоянного риска, или в конце концов их выследят, и тогда лаз снова будет засыпан.

Я последовательно излагаю свои мысли, но это просто дань условностям, принятым при ведении дневника. Никаких мыслей, способных облечься в слова и выстроиться в порядке возрастания или убывания их значимости, у меня не было; были вспыхивающие в мозгу огненные точки разной степени накала, потухающие раньше или позже в зависимости от того, насколько ярко рисовался мне тот или иной вариант дальнейшего и как долго я его рассматривал. Я искал выход в обстоятельствах, когда выхода нет.