Читать книгу "Девочки - Эмма Клайн"

— Дать тебе чемодан побольше? — Я вздрогнула.

Оказалось, что мать стоит в дверях. Лицо у нее было помятое, по запаху легко можно было представить, сколько она выкурила. — Хочешь, возьми мой красный.

Я думала, уж она-то должна увидеть, как я изменилась, даже если отец и Тамар ничего не заметили. Пропала детская пухлость, оголились углы на лице. Но она ничего не сказала.

— Этот сойдет, — ответила я.

Мать помолчала, окинула взглядом комнату. Почти пустой чемодан.

— Форма подошла? — спросила она.

Я ее даже не мерила, но кивнула, смиряясь с новой для меня уступчивостью.

— Отлично, отлично.

Она улыбнулась — показались трещинки на губах, и внезапно я разрыдалась.

Я запихивала книги в кладовку и под пачкой старых журналов нашла два белесых полароидных снимка. Сюзанна вдруг оказалась рядом со мной: ее жаркая, волчья улыбка, бугорки грудей. Нетрудно было почувствовать к ней отвращение — накачанной декседрином, взмокшей после того, как пришлось помахать ножом, — но тут же меня, вопреки всему, потянуло к ней, вот же она, Сюзанна. Фотографию нужно выкинуть, это я понимала, сам снимок уже выглядел преступно, как улика. Но я не могла. Я перевернула фотографию, засунула ее в книжку, которую больше не буду перечитывать. Человек на втором “полароиде” отвернулся, в кадр попал только размытый затылок, и я долго глядела на снимок, пока до меня наконец не дошло, что это я.

Часть четвертая

Саша, Джулиан и Зав уехали рано утром, и я снова осталась одна. Дом выглядел так же, как и всегда. Только простыни на кровати в соседней комнате — смятые, пропахшие сексом — доказывали, что здесь кто-то побывал. Я выстираю простыни в стиральной машине, которая стоит в гараже. Сложу, уберу в шкаф, подмету спальню до исходной безликости.

Вечером я гуляла по мокрому пляжу, усеянному обломками ракушек, с зыбучими провалами там, где в песок зарылись крабы. Мне нравился шум ветра в ушах.

Ветер гнал людей с пляжа — студентки визжали, пока их мальчики гонялись за парусящим на ветру одеялом. Семьи, не выдержав, возвращались к машинам, волоча за собой складные стулья, аляповатые кляксы воздушных змеев — уже сломанных. Я шла медленно — в плотном коконе из двух кофт. Через каждые пару шагов я натыкалась на гигантские кучи спутанных водорослей — веревистых, толстых, как пожарные шланги. Будто истребленные инопланетные особи, явно не из этого мира. Бычьи водоросли — кто-то мне говорил, что они называются бычьими. Но оттого, что я знала их название, они не становились менее странными.

Саша даже толком не попрощалась. Она жалась к Джулиану, лицо — как щит против моей жалости. Я понимала, что она уже ускользнула, ушла в тот выдуманный ею мир, где Джулиан был милым и добрым, а жизнь — классной. Или не классной, но интересной — это ведь тоже ценно, это ведь тоже что-нибудь да значит? Я улыбнулась ей, стараясь до нее достучаться, протянуть невидимую ниточку. Но до меня ей никогда не было дела.

Кармельские туманы были гораздо плотнее, на наш пансион они обрушивались как метели. Шпиль часовни, близость моря. В сентябре я начала учиться в новой школе, все как положено. Кармель был старомодным городом, мои одноклассницы казались младше своих лет. У соседки по комнате был целый набор мохеровых свитеров, она их раскладывала по цветам. Стены дортуаров умягчали ковриками, после отбоя бегали на цыпочках. Старшеклассницы заправляли буфетом, где продавались чипсы, газировка и сладости, нам разрешалось там есть по выходным с девяти до половины двенадцатого утра, у девочек это считалось высшей степенью свободы и шика. Но, несмотря на их болтовню и выпендреж, несмотря на все их коробки с пластинками, мои одноклассницы, даже приехавшие из Нью-Йорка, все равно казались мне детьми. Время от времени, когда шпили часовни скрывались в тумане, какая-нибудь девочка не могла сориентироваться и терялась.

Первые недели я наблюдала за девочками: они перекрикивались через весь двор, рюкзаки панцирями торчали у них на спинах, свисали из рук. Они словно бы жили за стеклом, напоминая мне закормленных, зацелованных непосед из детских детективных книжек, которые завязывали волосы ленточками и по выходным носили клетчатые рубашки. Они писали письма домой, рассказывали о любимых котятах и обожавших их младших сестренках. Общие гостиные были царствами тапочек и халатов, в мини-холодильниках лежала нуга в шоколаде, девочки жевали ее, не отлипая от телевизора, так что казалось, будто катодные лучи они впитывают уже на психологическом уровне. У одной девочки погиб парень-альпинист, сорвался со скалы где-то в Швейцарии, и все сгрудились вокруг нее, перевозбудившись от трагедии. В их демонстративных, нарочитых соболезнованиях чувствовалась зависть — пока беды случались редко, они еще казались романтичными.

Я боялась, что стану изгоем. Что все увидят, как во мне бултыхается страх. Но само устройство школы — ее особенности, ее схожесть с коммуной — помогло мне выйти на свет. Сама того не ожидая, я обзавелась подругами. Девочка с нашего поэтического семинара. Соседка по комнате, Джессамин. Мой страх все принимали за рафинированность, замкнутость — за пресыщенность.

Джессамин приехала из животноводческого района под Орегоном. Старший брат слал ей комиксы, где супергероини в трещавших по швам костюмах занимались сексом с осьминогами или мультяшными собаками. Эти комиксы ему шлет друг из Мексики, сказала Джессамин, их дурацкая кровожадность ей нравилась, она читала их, свешиваясь с кровати вниз головой.

— Смотри, какой бред, — фыркала она, перебрасывая мне комикс.

Я старалась не подавать виду, что от кровавых клякс и вздымающихся грудей меня слегка подташнивает.

— Это у меня такая диета, я делюсь едой, — объясняла Джессамин, протягивая мне “Малломарс” [21] из своих запасов в ящике стола. — Раньше я просто выкидывала половину, но у нас тут мыши завелись, теперь нельзя.

Джессамин напоминала мне Конни, она так же смущенно теребила футболку на животе. Конни, которая стала старшеклассницей и училась теперь в другом здании. Взбегала по низким ступенькам, обедала, сидя за занозистым столом во дворе. Я совершенно не знала, как о ней думать.

Джессамин жадно слушала мои рассказы о доме, ей казалось, будто я живу прямо под надписью “Голливуд”. В сахарно-розовом особняке, как у всех калифорнийских богачей, с теннисным кортом и садовником, который его подметает. И неважно, что наш город в общем-то был одной большой молочной фермой, о чем я ей и сказала, — другие факты, например профессия моей бабки, это затмевали. Мою нелюдимость в начале года Джессамин истолковала по-своему — и я подстроилась под выдуманный ею образ. Рассказывала о том, что у меня был парень, что я их меняла как перчатки. “Он знаменитость, — сказала ей я. — Мне нельзя говорить, кто именно. Но мы с ним даже одно время жили вместе. У него багровый болт”, — добавила я и фыркнула, и Джессамин тоже рассмеялась. Бросив на меня взгляд, полный зависти и восхищения. Я так смотрела на Сюзанну, наверное, и до чего же просто оказалось разливаться бесконечным потоком таких историй, выдавать желаемое за действительное, брать все самое хорошее, что было на ранчо, и сворачивать это в новые формы, как оригами. Мир, где все вышло так, как я хотела.