Читать книгу "Девочки - Эмма Клайн"

Кристофер заплакал. Он съежился за диваном, его никому не пришлось удерживать. Трусы пропитались горьким запахом мочи. Его плач вторил крикам — те же яростные выбросы чувства. Его мать лежала на ковре и больше не двигалась.

Сюзанна присела на корточки. Протянула к нему руки.

— Иди сюда, — сказала она. — Ну-ка, давай.

Об этом нигде не писали, но именно этот миг я чаще всего прокручиваю в голове.

Наверное, у Сюзанны уже все руки были вымазаны в крови. От ее тела, от волос, от одежды исходила теплая, больничная вонь. И да, я могу все это себе представить, потому что помню все ее лица. Она полна непостижимого умиротворения, словно движется сквозь воду.

— Иди сюда, — сказала она в последний раз, и мальчик пополз к ней.

Она усадила его на колени, прижала к себе, нож — словно подарок, от нее ему.

Новости я досматривала сидя. Казалось, диван выкромсали из квартиры и переместили в какое-то безвоздушное пространство. Образы раздувались, расползались, словно лианы из кошмарного сна. Равнодушное море за домом. Видеосъемка: полицейский без пиджака выходит из дома Митча. Я видела, что торопиться им некуда — все кончено. Некого спасать.

Я понимала, что эти новости куда огромнее меня. Что я сейчас увидела всего лишь первую мимолетную вспышку, поглядела на солнечное затмение сквозь бумажку. Я металась в поисках выхода, спрятанной щеколды: может, Сюзанна не поехала с ними, может, она в этом не участвовала? Но в моих лихорадочных мольбах уже слышалось эхо ответа. Конечно, она в этом участвовала.

Мысли плыли в разные стороны. Почему Митча не было дома. Могла ли я как-то вмешаться. Почему ничего не заметила. Горло сжималось — я изо всех сил старалась не расплакаться. Я представила, с каким раздражением Сюзанна отнеслась бы к моим слезам. Ее равнодушный голос.

Ты-то чего плачешь? — спросила бы она.

Ты ведь ничего не сделала.

Сейчас даже странно вспоминать о том времени, когда убийства еще не были раскрыты. Что когда-то они существовали отдельно от Сюзанны и всех остальных. Но так оно и было, почти для всего мира. Их не поймают еще много месяцев. Преступление — такое жестокое, такое личное — отравило людей истерией. Изменились сами дома. Вдруг перестали быть крепостью, привычная обстановка теперь навязчиво лезла владельцам в глаза, словно издеваясь над ними: видите, вот она, ваша гостиная, вот она, ваша кухня, видите, как мало от них проку, от этих знакомых стен. Видите, когда приходит конец, они почти ничего не значат. Новости мы смотрели весь ужин, на полной громкости. Я то и дело оборачивалась, завидев краем глаза какое-то мельтешение, но это сменялись картинки в телевизоре или свет фар отражался в окне у соседей. Отец почесывал шею, глядя в экран с новым для меня выражением лица — ему было страшно. Тамар никак не могла успокоиться.

— Ребенок, — говорила она. — Хуже всего, что они ребенка убили.

Я оцепенела, будучи в полной уверенности, что они меня вычислят. По сокрушенному лицу, очевидному молчанию. Но они ничего не заметили. Отец запер дверь квартиры, а перед тем как лечь спать, еще раз проверил замок. Я не могла уснуть, свет лампы падал на мои обмякшие, вспотевшие руки. Неужели два финала отстоят друг от друга всего на волосок? А если бы яркие лица планет сошлись как-нибудь иначе или, например, другая волна поглотила бы берег в ту ночь — что, это вот и было бы той мембраной, которая поделила бы миры: в одном я поехала с ними, в другом — нет? Едва я проваливалась в сон, как сразу вздрагивала, открывала глаза, чтобы не видеть ленты жутких кадров. И было еще кое-что, смутным укором — даже тогда я по ней скучала.

Постичь логику убийств было невозможно, до того она казалась непостижимой — слишком много разных граней, слишком много ложных следов. У полиции не было ничего — одни трупы, набор разрозненных смертей, будто перепутанные листочки с записями. Были ли жертвы выбраны наобум? Или убить хотели Митча? Или Линду, или Скотти, или даже Гвен? У Митча было столько знакомых, столько врагов и завистливых друзей — как у всякой знаменитости. Митч — и не только Митч — в беседах с полицией упоминал и Расселла, но далеко не его одного. Когда полицейские наконец решили наведаться на ранчо, там уже никого не было — все его обитатели сели в автобус и уехали. Сначала жили в палатках где-то на побережье, потом скрылись в пустыне.

Я и не знала, что расследование стоит на месте, что полиция увязла в каких-то мелочах: на газоне нашли брелок от ключей, но оказалось, что его обронила экономка; бывшего администратора Митча взяли под наблюдение. Смерть каждый пустяк сделала важным, вытолкнула на первый план, под ее косыми лучами все превращалось в улику. Но я-то знала, что произошло, поэтому мне казалось, что и полиция тоже все знает, и думала, что, когда арестуют Сюзанну, полиция придет и за мной, потому что моя сумка с вещами осталась на ранчо. Потому что до этого студента из Беркли, Тома, дойдет, что убийства и шипение Сюзанны насчет Митча как-то связаны, и тогда он позвонит в полицию. Мои страхи были реальными, но беспочвенными: Том не знал моей фамилии. Может, он и обращался в полицию, как и положено добропорядочному гражданину, да только полиция захлебывалась от писем и звонков, все кому не лень объявляли себя убийцами или утверждали, будто знают что-то важное. Моя сумка была самой обычной сумкой, без отличительных примет. Что в ней было? Одежда, книжка про сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря. Губная помада “Мерль Норман”. Детские трофеи, которые притворяются взрослыми вещами. Ну и разумеется, девочки порылись в сумке — бесполезную книжку выбросили, одежду расхватали. Я часто врала, но теперь ложь обернулась огромным молчанием. Я думала сначала, не рассказать ли обо всем Тамар. Или отцу. Но потом представляла себе Сюзанну — как она ковыряет заусенец, как внезапно взглядывает на меня колючими глазами. Я никому ничего не сказала.

Совсем нетрудно воскресить в памяти страх, охвативший всех после убийств. Всю неделю до отъезда в школу я почти не оставалась одна, ходила хвостиком за отцом и Тамар из комнаты в комнату, выглядывала в окно — не едет ли черный автобус. Не спала ночами, словно мои мучительные бдения могли нас защитить, словно эти часы страдания могли сойти за равноценную жертву. Удивительно, что Тамар с отцом не замечали моей бледности, моей внезапной тяги к их обществу. Они-то считали, что жизнь продолжается. Что работа никого ждать не будет, поэтому они двигали меня по своему расписанию, как окаменевшую фигурку, в которую превратилось все, из чего была сделана Эви. Моя слабость к коричным карамелькам, мои мечты — место всего этого заняла новая личность, подменыш. Она кивала, когда к ней обращались, мыла и вытирала посуду после ужина покрасневшими от горячей воды руками.

Перед отъездом в школу мне нужно было разобрать и упаковать все вещи в моей комнате, у матери дома. Мать заказала мне школьную форму, какую носили в Каталине, сложила ее у меня на кровати. Две темно-синие юбки и матроска, от ткани воняло казенным стиральным порошком, как от взятой напрокат скатерти. Форму я даже примерять не стала, просто швырнула в чемодан поверх кроссовок. Я не знала, что еще с собой взять, да и какая разница. Я оглядывала комнату, будто в трансе. Вещи, которые я когда-то так любила, — дневник в виниловой обложке, браслетик с зодиакальным камнем, альбом карандашных набросков — теперь казались отжившими, бесполезными, омертвелыми. Никак не получалось представить девочку, которой все это нравилось. Которая носила зодиакальные камни и писала, как прошел ее день.