Читать книгу "История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго"

Доставить тело рыцаря Генриха на кладбище Сан-Висенте по мучительным тропам крутого откоса, да притом еще – держась поближе к береговому урезу, чтобы избежать камнепада или еще чего похуже, было, как уж, наверно, стали говорить в ту пору, египетской работой. Однако знатность покойного и значительность его последнего деяния оправдывали тяготы и усилия, да в любом случае их и сравнить нельзя было с теми муками, которые пришлись на долю войск, стоявших сейчас перед воротами Ферро, куда попали той же самой дорогой, о чем в свое время было упомянуто, хотя и очень вскользь. Гроб несли четверо оруженосцев, сопровождаемых почетным караулом португальцев под командой Мема Рамиреса, Оуроана же замыкала шествие и шла пешком, как подобает женщине, лишившейся того, кому служила предметом гордости и тщеславия. Ну, вообще-то ее, всего лишь случайную подружку усопшего, никто не заставлял участвовать в похоронной процессии, однако совесть подсказала ей, что недостойно христианки отказать покойному в прощальной встрече, хотя после смерти они, господин и наложница, не стали друг от друга дальше, чем были при жизни. Впрочем, требовательно и настоятельно шагает позади и в отдалении другая жизнь, принявшая образ солдата, который не входит в состав кортежа, но эта женщина, заметив его, спрашивает: Слушай, что тебе надо от меня, солдат, чего тебе от меня надо, а он не отвечает, она и сама знает чего – занять место рыцаря Генриха, нет, не то, где тело его находится ныне, тяжело покачиваясь в гробу под грязным саваном, а другое – где тело обнаруживает, что живо, в настоящей ли кровати, на траве ли, в стогу ли сена, на береговом ли песке. Могейме сознает, что Оуроана, скорей всего, достанется другому – другому знатному сеньору, но это его не волнует, оттого, наверно, что в глубине души не верит, что когда-нибудь, даже если судьба поможет, прикоснется он к этой женщине хоть пальцем, а если даже она, никого не полюбив, не найдет ничего лучше, кроме как присоединиться к женщинам с другой стороны, все равно не ворваться ему в ее лачужку и не насладиться ее телом, ибо тело, принадлежащее всем, не принадлежит никому – и ему, значит, тоже. Этот самый солдат по имени Могейме, который не умеет ни читать, ни писать, не знает ни где на свет появился, ни почему получил такое имя, больше смахивающее на мавританское, нежели на христианское, – так вот, этот самый солдат Могейме, служивший всего лишь ступенькой той лестницы, по которой вошли португальцы в Сантарен, а теперь слабыми своими руками пехотинца затягивает вокруг Лиссабона кушак осады, идет сейчас за Оуроаной, словно не ведая иного способа отдалиться от смерти, но памятуя при этом, что будет снова и снова встречаться с ней, и не желая верить, что жизнь его будет не более чем чередой отсрочек – не бесконечных, хочется заметить. Солдат Могейме ни о чем таком не думает, солдат Могейме просто хочет эту женщину, а португальская поэзия в ту пору еще не родилась.

Несколько выше было уже написано, благодаря непостижным уму ясновидческим проникновениям в будущее, что в водах реки вымыл однажды Могейме окровавленные руки и что двоих солдат из королевского лагеря, силою взявших Оуроану, потом нашли зарезанными. Зная, как ловко орудовала она кинжалом покойного рыцаря, отшивая оруженосца, который первым начал домогаться ее, ничего не стоит поддаться искусительной игре воображения и представить, как оная Оуроана, мстя за поруганную честь и воспользовавшись отсутствием свидетелей в рассветных ли, в вечерних ли сумерках, подпустила к себе насильников вплотную, улучила момент и сунула им клинок глубоко в ту часть живота, что не прикрыта была кольчужной рубашкой. Да, солдаты погибли именно такой смертью, но не от рук Оуроаны. А поскольку неугомонное воображение продолжает работать, а сильная любовь Могейме могла бы заставить его из ревности совершить эти преступления, тем более что на предыдущей картинке мы видели, как он моет окровавленные руки, мы вправе предположить, что вода смывала и уносила кровь несчастных жертв, как смывает и уносит время саму жизнь. Да, так могло бы быть, но так не было, гибель этих людей – чистое совпадение, да, оно и в те времена уже бывало, хоть и не замечалось. Однажды, когда между Оуроаной и Могейме, помимо иных проявлений близости, даже и разговоры начались, она спросила, не он ли зарезал злоумышленных солдат. Да нет, отвечал он и подумал, что, вероятно, должен был бы это сделать, чтоб уж заслужить так заслужить любовь этой женщины.

Нет, ну не бывает худа без добра, и это красивое высказывание, родившееся раньше бесчисленных философских релятивизмов, мудро внушает нам, что напрасный труд – перебирать случившееся в жизни, пытаясь отделить хорошее от дурного, как зерно от мякины. Помнится, наш Могейме опасался некогда потерять надежду заполучить Оуроану, если какой-нибудь рыцарь, по прихоти, или ради хвастовства, или даже, кто знает, чувства более глубокого, хоть и не менее скоропреходящего, возьмет ее жить к себе, уведет из стойбища гулящих девиц хотя бы на время войны. Опасения эти не сбылись, что следует признать добром, а вот причина того, почему это не произошло, явно относится ко злу, поскольку стало обще– и широко известно, что эта одинокая женщина, хоть и не присяжная потаскуха, продавала свои ласки рядовым солдатам, из коих двое погибли при загадочных обстоятельствах, и из-за этого среди благородных дворян, не желавших питаться объедками и в достаточной степени суеверных, чтобы не искушать дьявола, даже если он принял столь соблазнительный облик, укрепились резоны не заводить с ней долговременных шашней. И вот однажды, когда Оуроана, пребывавшая в забросе и небрежении по стольким и столь разным причинам, занималась стиркой белья в ручье, впадавшем в эстуарий, – за это во всех смыслах чистое ремесло пришлось ей приняться, чтобы поддерживать существование, – краем глаза увидела того, что неизменно возникал рядом, где бы она ни была. Хоть обросшие бородой солдаты казались все на одно лицо, его все же ни с кем было не спутать, потому что был он выше всех самое малое на полголовы, да и сложением под стать росту, всем, как говорится, взял. Сейчас он присел на камень невдалеке и принялся наблюдать, вот она выпрямляется, вот поднимает и опускает руку с вальком, которым бьет белье, и хлопки бегут над водой, этот звук ни с чем не спутаешь, вот опять и опять, а теперь стало тихо, и женщина кладет обе руки на белый камень римского надгробья, Могейме смотрит и не шевелится, и тут ветер доносит пронзительный крик муэдзина. Женщина чуть поворачивает голову влево, словно прислушиваясь к призыву, а поскольку Могейме именно там, чуть позади, и находится, решительно невозможно не встретиться с ним глазами. Босыми ступнями, попирающими крупный влажный песок, Могейме чувствует вес всего своего тела, будто сделавшегося частью камня, на котором он сидит, и грянь сейчас, зовя на приступ, все трубы королевского войска, он, скорей всего, их не услышит, и в голове у него звучит и отдается только крик муэдзина, Могейме слышит его, продолжая смотреть на женщину, а когда она отводит наконец взгляд и тишина становится всеобъемлющей, хоть раздаются, надо признать, еще какие-то звуки, но они принадлежат к другому миру – мулы с фырканьем пьют из ручья, – и раз уж, наверно, нет лучше способа приступить к тому, что надлежит сделать, Могейме спрашивает женщину: Как тебя зовут, и сколько же раз от начала времен спрашивали мы друг друга: Как тебя зовут, порой прибавляя к вопросу собственное имя: Меня – Могейме, чтобы проторить путь, чтобы дать прежде, чем получить, а потом замираем в ожидании, пока не получим ответа, если, конечно, он последует и если ответом нам не будет молчание, но это не тот случай: Оуроана, сказала она, и он уже знал это, но из ее уст услышал впервые.