Читать книгу "Высшая каста - Иван Миронов"

Дирижерским жестом господин во фраке остановил музыкантов, предложив желающим подойти к микрофону и высказаться об усопшем. Первым слово взял Алексей Острянский, губернатор родного края покойного. Вывернув губы бантиком, дебелый субъект с рыбьими глазами причмокнул, вздохнул и, взглянув на гроб, ударился в повествование о постигшей регион, да и всю Россию, тяжелой утрате. Он повествовал про меценатство, поддержку социальных программ, увеличение рабочих мест, ответственный бизнес – все, что, по его мнению, олицетворял собой Михаил. Будучи сам детдомовцем, губернатор хорошо знал, что значит плечо и щедрость старших товарищей. Подъезды, героин и детская проституция для Леши Острянского давно канули в лету. Став интимным другом престарелого вождя парламентской партии, юноша оказался настолько талантливым и цепким, что смог быстро выбиться в депутаты, а затем и в хозяева региона. Поговаривали, что несколько лет назад Блудов позволил себе дерзость, в пьяном угаре бросив в лицо новоиспеченному губернатору: «Ну, Леха, поднялся ты с лоха до пидораса». Обидевшись, Острянский натравил на Блудова налоговиков с полицией и даже посадил двух Мишиных директоров. Однако Красноперов с трудом, но сумел примирить губернатора с обидчиком.

Следом за Острянским выступал референт патриарха Эдуард Державин, поведавший собравшимся о построенных Блудовым храмах, о его чистых помыслах, победе над страстями и вечной загробной жизни. Пока особо приближенный к Святейшему вещал о вечном, вдова кидала расстроенные взгляды на дверь в ожидании высокого гостя, скользко пообещавшего почтить, но запаздывавшего. В связи с его отсутствием слово передали сенатору от Ярославской губернии Эльдару Вшивцеву, которому специально пришлось прилететь из Швейцарии. Невысокого росточка сенатор походил на лохматое яйцо с рыжими подпалинами. Он поглаживал лицевую растительность и закатывал глаза в потолок, сбивчиво доказывая, что так любить Родину, семью и народ мог только Блудов. Еще один парламентарий, бывший Мишин бригадир по девяностым Ростислав Залуев, походил на взрослую самку гиббона, украшенную медалью «За заслуги перед Отечеством». Глухой утробный голос боксера-тяжеловеса заставил вздрогнуть даже скучающих дам из последних рядов.

– Дружба – это понятие круглосуточное. Это сказал Пастернак, – заурчал Залуев, двигая челюстями, словно кузнечными мехами. – А Миша всегда жил по понятиям. И даже смерть не может поставить под сомнение настоящую мужскую дружбу. Миша и мертвый останется нам другом. Мне сегодня сон приснился. Мишаня приходит и говорит, мол, пацаны, у меня все ништяк, чай-курить есть, будут проблемы – обращайтесь. Понимаете, Мишаня, это теперь наш ангел хранитель. За ним никогда не числилось гадских поступков, а за беспредел он спрашивал даже с воров. – Кто-то из скорбящих слегка дернул оратора за рукав. – Пусть я говорю не в ноты, но от души, душевно, как говорится, в душу. Братское сердце, мы с тобой. Он сейчас, в натуре, нас слышит, – депутат сморгнул слезу. – А кончить я хочу стихом нашего земляка, великого поэта Маяковского, тоже Владимира Владимировича: «До свидания, мой друг. Без руки и слова. Не грусти и не печаль бровей. В этой жизни умирать не ново, но и жить, наверно, не новей». – Затем Залуев с обидой, как показалось некоторым, сказал «благодарю» и, раскрасневшись, взял за руку завернутую, будто в черный шелковый бант, недоуменно хлопавшую влажными глазками, маленькую, с желтушным цветом лица и жиденькими ржаными волосами супругу Галину.

– Ты ничего не скажешь? – Мозгалевский подтолкнул локтем генерала, но тот, изобразив раздражение и досаду, лишь отвернулся.

Устроитель, смекнув, что публика подустала, предложил гостям попрощаться. Началось возложение цветов и целование покойника. Люди шли медленно, стараясь не ошибиться в нехитрых тонкостях ритуала.

– Говорят, нельзя целовать мертвого, – шепнула своему спутнику, важному господину в золотых запонках и с прошитой сединой шевелюрой, тонкая девушка, стоявшая позади Мозгалевского. – Можно трупным ядом отравиться. Ты как думаешь?

Важный господин икнул и сморщил скорбью лицо.

Гроб на катафалке перевезли в церковь при кладбище и, отслужив панихиду, предали земле.

Весна в этом году выдалась поздней. Слякотная зябкость жгучими червячками расползалась по нежным телесам прощавшихся. Дамы кутались в меха, господа, ежась и переминаясь с ноги на ногу, прятали подбородки в шарфы. Мозгалевский, стоя по щиколотку в сугробе, недвижно наблюдал, как в мерзлой глине тонет роскошный фиолетовый ящик.

– Витя обязательно что-то придумает, – отчего-то виновато шептала Вика в затылок Мозгалевскому. – Я его знаю, он сможет. Надо потерпеть. Ведь с Мишей… это ужасно.

– Мне кажется, я начинаю ему завидовать, – Мозгалевский кивнул на погребальную яму. – Для него уже все кончилось. Больше всего на свете он мечтал выспаться и уйти от этого мира.

– Прорвемся, – подхватил вдруг очутившийся рядом генерал. – Главное, не унывать. Время еще есть.

– Время – лишь доказательство неизбежности. Посмотри на них, – печально улыбнулся Мозгалевский, обводя взглядом толпу. – Богаты, могущественны, великолепны. Но абсолютно несчастны. Они перепробовали все, даже друг друга. Но, проходя через столько страстей и наслаждений, их души не насыщаются, а только распаляются, требуя ощущений еще и еще, все сильнее и сильнее, до безумного изнеможения, до адского пепла.

– Прекращай! Надо бороться. Мы справимся. Без вариантов, – словно мантры, нашептывал Красноперов.

– Остановите страсти, и для вас остановится мир. Мне кажется, у Миши это получилось.

– Хочешь за ним в яму? – зло перебил Красноперов.

– Возможно, но я не знаю. – Мозгалевский вдруг очнулся.

– Так шмальни себе в голову, и через три дня у тебя своя яма. Ни мира, ни страстей, ни опостылевших друзей. Ничего!

Мозгалевский, возвращенный к реальности, лишь тяжело вздохнул.

– Тогда сделай, наконец, выбор и твердо ему следуй, – яростно продолжал генерал. – А на слюнявку меня не бери! Или пуля в лоб, или победа над снами. Или смерть, или жизнь, пусть даже пестрая и ничтожная. Только избавь себя и нас от заунывных причитаний. В апостолы тебя не примут и за веру не сожгут, потому что в тебе ее нет. И бога нет. Есть только здесь и сейчас. Нет никакой души, есть только законы химии и физики. Удовольствие – вот весь смысл нашей жизни. Даже так называемая совесть всего лишь отражение нашего тщеславия. А твоя благостная мораль – лишь мелкое желание вознестись над этими позолоченными идиотами. Надо бороться за жизнь, а не пускать малодушные слюни. Согласен?

– Ты думаешь, можно что-то изменить? – прошептал Мозгалевский.

– А я, по-твоему, сижу сложа руки? Я, между прочим, башкой рискую, чтобы во всем разобраться, и, в отличие от тебя, не в каких-то метафизических смыслах. Я доберусь до всех этих психов, чего бы это мне ни стоило, – так же шепотом выдавил Красноперов.

– Кто это? – голос Владимира зашелестел громче.

– Что-то наподобие иезуитской секты. У них везде свои люди, в том числе и в спецслужбах. Крышуют их на самом верху, но если удастся перехватить среднее звено, то от них отрекутся. Мои ребята вышли на лабораторию в Донецке. Аппаратура прямо один в один как в Мавзолее. А еще какие-то платы, живой материал в пробирках, безымянные ампулы, таблетки непонятного происхождения.