Читать книгу "Террор и демократия в эпоху Сталина. Социальная динамика репрессий - Венди З. Голдман"

• проживание за границей или на территории, занятой белыми во время Гражданской войны;

• родственники за границей;

• переписка с людьми за границей, включая родственников;

• родственники из кулаков, представителей духовенства, купцов, коммерсантов или помещиков;

• оказание материальной поддержки арестованным членам партии, родственникам, друзьям, руководителям или случайным знакомым;

• принадлежность к оппозиции в прошлом или связи (даже случайного характера) с теми, кто участвовал в оппозиционной деятельности.

От членов партии требовали представить заявление о том, имеет ли к ним отношение какое-либо из перечисленных «компрометирующих обстоятельств». Например, если им становилось известно, что чей-то родственник или друг был арестован, они должны были немедленно доложить об этом в партком. Заседания парткома были полностью посвящены зачитыванию заявлений, рассмотрение которых давало «пищу» для последующих «разборок». В 1938 году партком ликероводочного завода признал, что начиная с 1937 года, был всецело занят обвинениями и «разоблачениями». На старого члена партии Гульбиса[62] обрушился град нападок, после того как партком обнаружил, что во время Гражданской войны он недолгое время находился в плену у белогвардейцев. По всей видимости, белые нашли его партийный билет, но не расстреляли. Почему? Буль-бис объяснил, что его пожалел один доброжелательно настроенный белогвардеец и помог ему сбежать. Партком посчитал эту историю подозрительной и засыпал его вопросами. Может быть, Бульбис оказал какую-то услугу белым, и за это они его отпустили? Возможно, он был «двойным агентом»? Бульбис не смог правдоподобно объяснить свое освобождение, и теперь, спустя почти двадцать лет, его исключили из партии за «темные пятна в биографии», а затем арестовали. В конце 1930-х годов бурная история революции и Гражданской войны была сведена к механистическому описанию надуманных образов злодеев и героев. Не было места для отклонений от «типажа» — ни для белогвардейца, который мог так поступить из жалости, ни, конечно же, для красноармейца, который мог совершить сомнительный поступок ради спасения своей жизни. Этим история Бульбиса не ограничилась, этот случай испортил отношения между членами партии, поскольку обнаружились факты, затронувшие его друзей и коллег.

Член парткома Гече был близок к Бульбису до его ареста. Его товарищи по работе, ожидавшие, что его вскоре отправят в тюрьму вслед за Бульбисом, относились к нему как к изгою. Гече жаловался: «Я считаю неправильным отношение отдельных коммунистов ко мне. Я — член парторганизации, со мною не садятся рядом, потому что я работал с Бульбисом. Я пошел в клуб, сидевшие около меня поднялись и ушли». Когда Гече зашел в партком, двое находившихся там людей приветствовали его молча. Гече, пытаясь начать разговор, сказал: «Здравствуйте». Ответом было молчание. Он повторил приветствие. Ему ответили: «А, здравствуйте!», — «Это показывает, что как будто я в стороне, я незнаком». Когда он вышел во двор завода, люди интересовались с убийственным юмором: «Ты еще жив?» Наконец, не выдержав отстраненности своих товарищей, Гече пришел к секретарю парткома. Ссылаясь на свою прошлую жизнь в Латвии, он сказал в отчаянии: «Если есть подозрение, — заберите, если я латышский фашист[63], — заберите. Если есть плохое — скажите. А вот люди как-то стараются держаться от меня подальше».

В июле 1937 года Политбюро подписало ряд приказов[64], за которыми последовали сотни тысяч арестов. Так, приказом № 00447 о «массовых операциях»[65] устанавливалось, какое количество преступников, представителей духовенства, религиозных активистов, бывших кулаков и других «вражеских элементов» подлежало аресту и ликвидации. За ним следовал приказ № 00485 о начале массовой операции против лиц польской национальности[66] и приказ № 0486 об аресте жен «врагов народа». В городах на тех, кто не имел паспортов, устраивали облавы и арестовывали. Тысячи крестьян, вернувшихся из ссылки, арестовали в сельской местности. Целью «массовых операций» были «маргинальные элементы», но эти аресты отразились на рабочих и коммунистах. Многие имели родственников, которые были раскулачены или бежали из деревень. Независимо от степени «чистоты» биографии члена партии, не всегда факты из прошлой жизни его родственников были безупречными. К осени 1937 года негативные последствия массовых операций затронули и заводы. Члены партии начали сообщать о своих арестованных родственниках. В ноябре П. М. Ларкин — член парткома завода «Серп и Молот» написал в заявлении, что его 63-летний отец, колхозник, арестован. Ларкин узнал об аресте отца от своего старого деревенского друга. «Как ты думаешь, за что его могли арестовать?» — спросил товарищ по партии. Ларкин печально ответил: «За что арестован отец — не знаю. Он никаким налогом не облагался. Я был у него последний раз проездом в 1933 году. Нигде ни в чем не был замешан. Судили руководителей колхоза за то, что пропили хлеб и погубили сад. Отец к этому делу не причастен». Партком проголосовал за продолжение расследования этого дела.

На фабрике «Трехгорная мануфактура» члены партии также сообщали об арестах своих деревенских родственников. Яркин, член партии с 1919 года, написал заявление, в котором сообщалось, что его двоюродный брат работал в совхозе в Башкирии. Когда начался падеж крупного рогатого скота, брата обвинили во вредительстве. Яркин не видел своего родственника с 1921 года. Один член партии спросил его предвзято: «Как ты думаешь помочь парторганизации выявить твою связь с братом?» Одна работница неприязненно добавила: «Я работала с т. Яркиным и никогда от него слышала ни о брате, ни о совхозе, в котором работал брат». После многочисленных вопросов конец дискуссиям положил Павлов, работавший в заводском гараже, он сказал сочувственно: «…Выяснить отношения братьями, конечно, очень трудно. Я думаю, что заявление т. Яркина об аресте его брата, с которым он связи не имел, принять к сведению». Возможно, своевременное вмешательство Павлова объясняется тем, что и в его биографии были свои секреты. Спустя месяц он написал заявление, что муж его сестры арестован в колхозе под Рязанью. В ходе строгих расспросов Павлов рассказал, что семья его шурина, высланная в период коллективизации за принадлежность к «кулакам», вернулась домой после окончания срока ссылки. Павлов поклялся, что, несмотря на то, что провел своей отпуск в колхозе, он ничего не знал о своем зяте. Вопросы стали более жесткими: