Читать книгу "Черный русский. История одной судьбы Уцененный товар (№1) - Владимир Александров"

Бристоль о деле Фредерика не забыл. В конце декабря 1923 года он попросил Эдгара Тёрлингтона, адвоката из Госдепартамента и его официального юридического консультанта, «подробно побеседовать» с Фредериком о его прошлом, с тем чтобы собрать сведения, которые позволят убедить Госдепартамент изменить решение. В итоге у Тёрлингтона получился шестистраничный автобиографический рассказ, в котором описывалась жизнь Фредерика от момента рождения до приезда в Константинополь и который содержал много деталей, до сих пор легко доказуемых. Он также называет нескольких людей, которые могли бы поручиться за американское происхождение Фредерика. Тёрлингтон включил этот рассказ в письмо, адресованное им 8 февраля 1924 года Джорджу Л. Бристу из Службы паспортного контроля Государственного департамента, и добавил, что, хотя сам он не может подтвердить многое из того, что сказал Фредерик:

…У меня нет сомнений, судя по его манерам и общему внешнему облику, что он родился и вырос на юге Соединенных Штатов. И у живущих в Константинополе американцев, насколько я смог понять, также нет никаких сомнений в том, что Томас – американец, и причины отказа Томасу в американском паспорте совершенно неясны.

Но и на этот раз все усилия были напрасны. Брист попросил коллегу проверить записи паспортной службы, но канцелярия опять не нашла, а если нашла, то не представила ни одного из поданных Фредериком заявлений. Еще более вопиющим является то, что Тёрлингтон назвал Бристу имя морского офицера, жившего тогда в Вашингтоне, бывавшего в «Максиме» и знакомого с семьей Чейрс, которая некогда владела родителями Фредерика. Но Брист и его коллеги не последовали и этому простому указанию – или оно их не убедило, или они позволили ему потеряться в бумажных завалах Госдепартамента. В итоге ни Бристоль, ни Ру, ни кто-то еще не смог загладить ущерб, который нанесли ранее делу Фредерика дипломаты в Константинополе и чиновники в Вашингтоне.

* * *

Тем временем ситуация в Константинополе складывалась не настолько плохо, как многие боялись. Крайний срок, 1 августа, прошел, но Фредерика не депортировали и «Максим» не закрыли. Поскольку Турция была в основном мусульманской страной, поначалу там много говорили о запрете на продажу спиртного, который был бы смертелен для «Максима» и других подобных заведений. Так, в октябре 1923 года распространились мрачные слухи о том, что все питейные заведения будут закрыты, а запасы спиртного будут театрально выброшены в море. Но, хотя несколько мест действительно закрыли, сразу же начались призывы отменить эту меру. Многие турки уже привыкли к ночной жизни на западный манер и не желали от нее отказываться. Вскоре нескольким частным клубам официально разрешили продавать своим членам спиртное. В этом ряду избранных выделялся «Максим», уже ставший важной частью городской массовой культуры, которая становилась все более светской. К весне 1924 года клубы, сады, гостиницы, рестораны и казино могли продавать спиртное при условии, что у них есть правительственное разрешение (сам гази Мустафа Кемаль, как поговаривали, был большой любитель выпить).

Перемены в государственном аппарате и городской администрации после Лозаннского договора были стремительны, резки и в историческом плане эпохальны. Но по крайней мере вначале они не затрагивали сколько-нибудь сильно жизни и дела Фредерика. Союзнические силы начали эвакуацию 29 августа 1923 года – через пять дней после подписания договора. Она была завершена во вторник 2 октября, в 11 часов 30 минут, когда военные командующие от Великобритании, Франции и Италии вместе с оставшимися солдатами провели короткую, но впечатляющую церемонию на открытой площади у дворца Долмабахче. В окружении союзнических и турецких подразделений, выстроенных по краям площади, и в присутствии первых лиц, включая иностранных послов и верховных комиссаров, генералы провели смотр своих вооруженных сил; затем вынесли знамена союзников и турок, и союзные войска, маршируя, покинули площадь. «В мгновение ока», как выразился присутствовавший при этом американец, ее заполнила огромная ликующая толпа турок. Союзнический флот ушел в тот же день словно крадучись, – в противоположность своему властному прибытию пятью годами ранее. «Будь у этих кораблей хвосты, – замечал американец, – могу представить, как плотно они были бы у них прижаты между задними лапами». Еще через три дня, 5 октября, армия националистов дошла до азиатской стороны Константинополя; на следующий день она пересекла Босфор и высадилась в Стамбуле близ дворца Топкапы. 13 октября столица была официально перенесена в Ангору. Последний шаг в трансформации страны был сделан 29 октября 1923 года – с провозглашением Турецкой Республики и избранием Мустафы Кемаля ее первым президентом. В 1934 году благодарная нация, которую он создал, даст ему почетное имя Ататюрк – «отец турок».

Первым, что изменилось в Константинополе после ухода союзников, был внешний вид людей на городских улицах. На смену британской, французской, итальянской и американской морской униформе, сплошь и рядом встречавшейся в Пера и Галате, пришла форма турецких армии и флота. Меньше стало на улицах и проституток, поскольку власти закрыли многие «непотребные дома». Магазинные вывески и рекламные растяжки в европейских кварталах стали менять в соответствии с новым постановлением правительства, гласившим, что все теперь должно быть по-турецки, а иностранные буквы разрешались, только если они были меньшего размера.

Осенью 1923 года, после ухода союзников – вот когда, по-видимому, Фредерик отправил своего старшего сына, Михаила, учиться в Прагу. Поскольку шансов получить американское признание уже, казалось, не было, имело смысл оградить его от (потенциальной) опасности, воспользовавшись весьма великодушным предложением чешского правительства дать юным русским эмигрантам бесплатное высшее образование. К 1922 году в Прагу приехало около двух тысяч представителей русской диаспоры из разных мест, включая тех, кто жил в Константинополе. Поскольку Михаил родился в Москве и свободно говорил по-русски, он удовлетворял поставленным критериям. (Возможно также, что он хотел уехать из-за так и не улаженного конфликта с Эльвирой.) Отец и сын больше никогда не увидятся.

* * *

Несмотря на все тектонические сдвиги в политической и культурной жизни города, «Максим» оставался популярен как у жителей, так и у туристов, и на протяжении еще нескольких лет он был очень прибылен. Это, видимо, дало Фредерику пьянящее ощущение свободы и успеха, что высвободило в нем склонность к экстравагантности. Он любил рассказывать приезжим американцам о своей удивительной жизни в Москве, о том, как в Константинополе он преодолел «трудности, которые обычного человека сломали бы», и как он «повторно взобрался на вершину успеха, став владельцем и управляющим самого выдающегося и популярного „дворца развлечений” на Ближнем Востоке». Он хвастался посетителям, что его состояние «по самым скромным оценкам равняется как минимум 250 000 долларов», что сегодня равнялось бы 10 миллионам. Даже если сумма была преувеличена вдвое, втрое или вчетверо, это все равно был впечатляющий успех.

Многие клиенты Фредерика считали частью его «хозяйского» обаяния заразительное личное удовольствие от веселья, которым он «дирижировал» в своем ночном клубе. Сергей Кротков, эмигрировавший из России музыкант, который работал у него несколько лет, вспоминал, что Фредерик мог внезапно решить: настало время для пышного загула. Тогда он надевал цилиндр, ставший его визитной карточкой, и возглавлял шествие работников «Максима» – официантов, посудомоек, музыкантов, поваров, артистов – вниз от площади Таксим по одной из главных улиц Пера, под аккомпанемент собственного ансамбля, состоящий из треска барабанов и лязга тарелок. Они останавливались у каждого встречного бара, и Фредерик угощал всех выпивкой. Даже работая у себя в кабинете в «Максиме», он всегда держал у себя на столе бутылку шампанского в ведерке со льдом и мог предложить бокал всякому, кто заходил к нему. Именно этот стиль поведения привел к тому, что эмигранты видели в нем такую же «широкую» русскую душу, которую ценили в самих себе.