Читать книгу "Страсти таборных цыган - Анастасия Туманова"

– Февронья, ты?

– Кому еще? Вставайте, за полдень уже!

– Ну и что? Господи-и-и, помереть спокойно не дадут… – Кузьма с трудом сел на постели, помотал головой, осмотрелся, убедился, что находится в давно знакомой Февроньиной комнате с выгоревшими и залитыми вином обоями и рваной занавеской на окне. Сейчас занавеска была отдернута, и солнечный луч падал на огромный букет голубой и розовой сирени. Букет стоял в глиняном горшке с отбитым краем, и на нем, среди пахучих соцветий, деловито жужжали две пчелы, залетевшие в открытое окно. Хозяйка комнаты, босая, в одной рубашке, сидела возле стола и, подперев кулаками щеки, любовалась на цветы. В ее давно не мытых рыжих волосах, кое-как заплетенных в короткую косицу, играло солнце.

– Ну, с какой радости разбудила-то? – тоскливо пробубнил Кузьма, вытаскивая из-под кровати одежду. – Места тебе жалко? Если денег нет, так я добавлю…

Февронья оторвалась от созерцания букета. Вздохнув, сказала:

– Домой вам надобно, Кузьма Егорыч. Вас ваши цыгане уже с фонарями обыскамшись, шутка ли – четвертый день в пропаже находитесь! Даная Тихоновна к вам хоть и со всем уважением, но и с Дмитрием Трофимычем ей тоже ссориться без надобности. И клиент частый, и человек порядочный…

– Митро приходил? – немного испугался Кузьма.

– Как же-с, были, и вчерась, и третьего дня. И в расположении весьма дурственном. Прямо-таки выражаться изволили по-извозчицки, а допреж себе такого даже в подпитии не позволяли! Даная Тихоновна распереживалась вся и сегодня мне с утра велела: буди, говорит, дите и до дому отправляй, а то как бы не вышло чего… Я что, мне помещения не жалко…

На «дите» Кузьма не обиделся и только тяжело вздохнул, представив себе, во что может вылиться «дурственное расположение» Митро. От этого еще сильней захотелось оказаться где-нибудь подальше от Большого дома. «На Сухаревку пойду», – подумал он и, морщась от головной боли, начал медленно, то и дело чертыхаясь, одеваться. Февронья следила за ним сонными карими глазами, машинально отбрасывала падающую на глаза прядь волос и тихонько вздыхала.

– С женой, что ль, совсем у вас худо, Кузьма Егорыч? – сочувственно спросила она, поправляя ветви сирени в горшке. – И что вам, кобелям, только надобно… Уж от такой-то красоты в наше заведение бегать! Уж не в положении ли Дарья Степановна, что вы ее вниманием беспокоить не желаете?

– Нет у нее никакого положения… – проворчал Кузьма. Встал, наспех умылся у жестяного рукомойника, кинул на скатерть два рубля и, не попрощавшись, вышел из комнаты.

На улице стоял теплый майский день, воздух звенел от жужжания насекомых, вившихся над сиренью в палисаднике мадам Данаи, ветер чуть заметно шевелил молодую листву ветел, над которыми высоко в небе бежали маленькие лохматые облака. Выйдя на улицу, Кузьма мимоходом удивился непривычной тишине на Живодерке: все как раз были в Большом доме на свадьбе Митро. Но Кузьма этого не знал и поспешил как можно скорее свернуть на Садовую, чтобы не попасться на глаза никому из цыган. Голова отчаянно болела, на душе скребли сорок кошек, а сочувствие толстой Февроньи только еще больше испортило настроение.

«В положении…» Знала бы эта курица о том, что с самой зимы он не может даже прикоснуться к собственной законной жене? И что в положении ей быть не с чего – если, конечно, еще кто-то, кроме мужа, не пристроился… Криво усмехнувшись, Кузьма вспомнил тот ледяной зимний вечер, когда Данке в «актерскую» принесли малиновое муаровое платье. Он до сих пор не знал, кто был тот черноглазый поляк с наглой улыбкой, торгующийся тогда с купцом Сыромятниковым за право пригласить Данку за свой стол. Позже Кузьма пробовал осторожно расспрашивать о неведомом Данкином ухажере половых ресторана, но и они ничего не знали, уверяя, что тот господин появился у них впервые. Лучше бы и вовсе не появлялся… Данка, которая и до этого не отличалась ласковым нравом, теперь, казалось, и не помнила о том, что у нее есть муж. В душе, впрочем, Кузьма знал, что виноват в этом не столько случайный посетитель ресторана (красавчик поляк больше и не пришел ни разу), сколько он сам. Зачем было вести себя тогда, как пьяный извозчик, рвать подаренное жене платье, бить ее до крови – так, как никогда прежде не бил даже мужчин? Кузьма невольно передернул плечами, вспомнив, как чуть не сдох со стыда на другой день, когда после ночи, проведенной в публичном доме, вернулся домой и увидел Данку – спокойную, не плачущую, с бледным, покрытым синяками и ссадинами лицом. Она, впрочем, поздоровалась с ним как ни в чем не бывало, спросила, не хочет ли он есть – словно ему кусок бы в горло полез… Кузьма не знал, как с ней теперь разговаривать; взял за плечи, попытался попросить прощения, но Данка и слушать ничего не стала. Без улыбки, даже не взглянув, сказала: «Ты муж, твое право» – и ушла на улицу с корзиной мокрого белья. Кузьма повернулся было к сидящей за столом и хмуро наблюдавшей за происходящим Варьке, но та только отмахнулась.

Ночью, когда Кузьма вернулся из ресторана, Данка уже спала. Он разделся, забрался к жене под одеяло, придвинулся, привычно нашел теплое плечо, грудь, шею… и остановился, услышав тихую брань сквозь зубы. Данка выругалась таким словом, какие были в ходу только у пьяных оборванцев на Сухаревке. Кузьме даже показалось, что он ослышался.

– Ты что говоришь?

Она повторила – ненавидящим шепотом сквозь зубы. Чуть погодя спросила:

– Ну, что присох? Давай… Только живо, я спать хочу.

– Да иди ты к чертовой матери! – взорвался Кузьма, прыгая с постели. Кое-как одевшись и уже шагая за дверь, он успел заметить, что Данка не спеша поворачивается лицом к стене и натягивает на голову одеяло.

После той ночи он пытался еще два-три раза – ничего не получалось, хоть Данка и не ругалась больше. То есть, получилось бы, конечно, если бы Кузьма мог не обращать внимания на судорожно стиснутые зубы жены, не замечать, как Данка напрягается в его руках, словно ожидая удара, не чувствовать, с каким облегчением она откатывается на другой край кровати, когда Кузьма, растерянный и злой, выпускает ее из рук. Он знал: других мужиков этим наверняка не остановить, делают свое дело и не смотрят ни на что. И правы они, конечно… но вот он, Кузьма, почему-то не может так. Выяснять с Данкой отношения было бессмысленно: на все его вопросы она отвечала: «Ты муж, делай что хочешь». И Кузьма видел – она не притворяется. Первое время он, назло ей, по нескольку ночей подряд проводил у мадам Данаи, приходил под утро, пахнущий дешевыми духами и помадой для волос «Резеда», которой пользовались девицы из заведения, видел возмущенно поджатые губы Макарьевны, укоряющие глаза Варьки… и безмятежное лицо жены.

– Будь здоров. Есть хочешь?

– Хочу…

– Садись.

Вот и все. Вскоре Кузьма вовсе перестал прикасаться к жене, довольствуясь толстой Февроньей из заведения и у нее же ночуя. Что толку позориться, если Данке, кажется, с жабой переспать легче, чем с собственным мужем? Синяки у Данки быстро сошли, жена снова начала выезжать в ресторан, учила новые романсы, пела, имела бешеный успех, принимала поклонников, приносила хору хороший доход, и Кузьма уже понимал: рано или поздно она уйдет. Хотя бы и к Сыромятникову, теперь все вечера просиживавшему у Осетрова и оставляющему цыганам огромные деньги. Одного только Кузьма не мог взять в толк: почему Данка согласилась выйти за него замуж? Для чего? Ведь не тянул же он ее на вожжах, не принуждал с ножом к горлу, сама пошла… но зачем? Зачем?!