Читать книгу "Страсти таборных цыган - Анастасия Туманова"

– Вот побей бог, матушка, не пойму: пошто за этого слизня французского такие деньги плочены?! Ужевать ведь невозможно, кисло, пакостно, ровно от мочальной вожжи кусок ешь…

– Так что ж ты, Федор Пантелеич, мучишься? – посочувствовала Данка. – Спросил бы порося с хреном, расстегайчиков…

– Другим разом вот так и сделаю! – Сыромятников выплюнул непроглоченную устрицу обратно в тарелку.

Данка только вздохнула и отвернулась к темному окну, за которым метались и скрипели от ветра ветви деревьев.

– Ну, совсем загрустила, ненаглядная моя, – расстроился Сыромятников. – Самому мне, что ли, тебе спеть?

– Боже сохрани, Федор Пантелеич! – отмахнулась Данка. – Слыхала я твое пение. Ухватили кота поперек живота…

– Ну так я тебе исторью сейчас расскажу, – решил купец и придвинулся ближе, обдавая Данку густым винным запахом.

Отодвигаться было некуда, и Данка из последних сил старалась дышать как можно реже.

– Какая-такая исторья? То, что кухарка у Болотниковых двухголового младенца родила, я уж слыхала. Сухаревка второй день гудит.

– Так то и не исторья никакая, паскудство одно. – Сыромятников вдруг хитровато усмехнулся и посмотрел на Данку своими желтыми, внимательными, совсем трезвыми глазами. – А помнишь ли, матушка, того поляка, Навроцкого? Ну, который тебе вот это платье подарил и деньги тут метал, как белуга икру… Да шалишь, брат, меня не перемечешь! Я свое завсегда возьму, коли возжелаю!

– И… что же? – внезапно осипшим голосом спросила Данка.

Сыромятников довольно хохотнул, изо всей силы хлопнул Данку по колену.

– В «Московском листке» третьего дня пропечатали! Страшенный скандалище в номерах на Троицком подворье приключился! Четверо ден Навроцкий твой с секретарем австрийского посланника в баккара резались, австрияк, продувшись по всем статьям, не будь дурнем, полицию привел! И взяли голубчика нашего с тремя колодами карт крапленых прямо на деньгах! Готово дело, кутузка! Долгонько теперича от него Первопрестольная отдыхать будет!.. Да что с тобой, Дарья Степановна, белая вся сидишь? И глаза, как уголья, горят, спалишь меня, гляди, дотла! Взаправду, что ль, от дыма сигарного? Сейчас, погоди, окно высажу!

Сыромятников в самом деле полез было из-за стола, но Данка опустила ресницы и хрипло сказала:

– Сядь, Федор Пантелеич.

Купец, помедлив, послушался, озабоченно поглядел на цыганку. Та сидела на краю стула прямая как струна, добела сжав кулаки, и на ее скулах по-мужски ходили желваки. Посеревшие губы что-то лихорадочно шептали. Обеспокоенный Сыромятников придвинулся ближе, прислушался. Ничего не поняв, нахмурился:

– Что-то ты, матушка, по-цыгански молишься, что ли?

– Кончились мои молитвы, Федор Пантелеевич, – глухо ответила Данка, не поднимая глаз. – Господи… Душно как здесь… А, все равно теперь… Все равно… Нечего ждать… И сидеть здесь нечего. Увези ты меня, Федор Пантелеевич! Прочь отсюда увези! За ради бога прошу!

Она говорила шепотом, чтобы не слышали цыгане у дверей, но в шепоте этом звучало такое смятение, что Сыромятников неожиданно растерялся:

– Дарья Степановна, да ты вправду решилась? Что с тобой, душа моя? Вина не пила вроде! Цыгане-то твои что тебе скажут? У вас ведь строго, обратно не возьмут, коли вот так, разом, постромки обрубишь…

– А ты никак труса празднуешь, Федор Пантелеевич? – жестко, с издевкой усмехнулась Данка. – То все перья распускал: «Двадцать пять тыщ в хор плачу и увожу!», а теперь и задаром брать не хочешь?! О постромках моих волнуешься?! Ну и черт с тобой, я завтра графу Гильденбергу отпишу, с ним в Париж уеду!

– Да не дождется, немчин пузатый!!! – опомнившись, загремел Сыромятников на весь кабинет, и Митро с Кузьмой у дверей моментально подняли головы. Спохватившись, купец умолк. Приблизив к Данке перекошенное лицо с бешеными, налившимися кровью глазами, отрывисто прошептал:

– Чутку посиди и выходи с заднего ходу! Извозчик ждать будет! С собой ничего не бери! Не пожалеешь, мать моя, спасением души клянусь!

И, не смотря больше ни на Данку, ни на вскочивших ему навстречу цыган, быстро, грохоча сапогами, вышел из кабинета. Митро и Кузьма проводили его изумленными взглядами.

– Эй, сестрица, что это с ним? – Митро подошел к Данке, закрывшей лицо руками. – Куда помчался? О чем говорили-то?

– Ох, да ну вас всех… – простонала Данка, не поднимая головы. – Господи, да что ж ты мне смерти не шлешь? Что ж мучаешь-то? Господи, ну зачем я тогда не утопилась, зачем, дура? Чего ждала, на что надеялась? Ду-у-ура…

Митро коснулся ее плеча, снова что-то сердито и встревоженно спросил, но Данка уже ничего не слышала. В голове отчаянно шумело, кровь билась в висках, дрожали руки, а перед глазами все стояла и стояла насмешливая черноглазая физиономия Навроцкого, и звучали в ушах его последние слова, которые Данка день за днем повторяла себе, дожидаясь его в ресторане: «Не последний день живем, ясная пани…»

– Прощай, Казимир… – шепотом сказала она. Резко поднялась из-за стола, запахнула на груди шаль и пошла к дверям.

– Данка, куда ты? – растерянно крикнул вслед Митро. Она обернулась с порога, улыбнулась дрожащими губами.

– Не поминай лихом, Дмитрий Трофимыч.

– Да стой ты, зараза, подожди! – рявкнул Митро, делая шаг за ней, но Данка уже выбежала в узкий, темный коридор.

– Кузьма! Что встал, дурак, беги за ней! Не видишь, помраченье на бабу нашло? Беги, поганец, муж ты ей или нет?!

Кузьма не тронулся с места. Поймав взгляд Митро, он криво, неприятно усмехнулся, махнул рукой, опустился на пол и закрыл глаза.

Данка сломя голову мчалась к черному ходу, молясь о том, чтобы не споткнуться. Кто-то попадался ей навстречу, она слышала удивленные возгласы, но, не отвечая и не оглядываясь, бежала все быстрее. И вот – последний порог. Тяжелая дверь, на которую Данка кинулась грудью, с визгом отворилась, порыв холодного ветра ударил цыганку в лицо, разметал ее волосы, сорвал шаль. И тут же – сильные мужские руки, запах водки и соленых огурцов, распахнутое пальто и хриплый голос:

– Ненаглядная моя… Богиня… Царица небесная… Пролетка ждет, кони рвутся! Едем! Куда прикажешь, едем! Душу положу, все отцово наследство тебе под ноги брошу! Однова живем!

– Прочь вези… – прошептала Данка, обхватывая Сыромятникова за шею и пряча мокрое от слез лицо на его плече. – Сил моих нет… Пропади все… Ничего боле не нужно. Гори все огнем. Пошли мне бог смерти скорой… Устала я, Феденька, так устала, господи-и-и…

За оградой дожидалась черная, почти неразличимая в тени деревьев пролетка, чуть слышно похрапывали кони. Сыромятников поднялся со своей полубесчувственной ношей в экипаж, усадил Данку себе на колени, заботливо прикрыл ее полой пальто и зычно крикнул:

– Трогай!

Лошади рванули с места. Подковы цокали, звенели по невидимой мостовой, скрипели колеса, что-то жарко, сбивчиво шептал Сыромятников, а Данка сидела запрокинув голову, смотрела на дрожащие высоко в черном небе звезды и одними губами все повторяла, повторяла без конца, в такт стучащим по мостовой копытам коней: «Прощай, Казимир… Прощай… Прощай».