Читать книгу "Брызги шампанского - Виктор Пронин"

А на следующий вечер, оставив машину у громадного грузовика, Ваня двинулся в сторону того самого дома, на воротах которого были приварены две жестяные птички. На Ване были потертые джинсы, растоптанные кеды, светлая безрукавка, на плече – сумка с инструментом. Наверно, убийство можно сравнить с выдергиванием зуба – лучше не тянуть, а сразу, без промедления, а там уж будь что будет. Какой-то анекдот есть, когда клиент у зубного врача возмутился – как, вы тянули зуб три секунды и я должен отдать вам за это уйму денег? На что врач отвечает что-то в том духе, что если настаиваете, то я могу тянуть ваш зуб полчаса, только бы вам не было жалко своих рублей.

Ваня придерживался точки зрения врача – сразу и быстро.

Гущин подъехал, как и говорил Курьянов, уже в темноте. Он остановил машину напротив своего дома и направился к калитке, чтобы открыть ворота изнутри и уже потом въехать во двор.

Все получилось в точности, как и рассчитал Ваня, – когда Гущин потянул ворота на себя, внутрь двора, и оказался совершенно открытым, со стороны улицы уже стоял Ваня. И как только ворота распахнулись и перед ним оказался Гущин, он трижды выстрелил ему в грудь. После первого выстрела Гущин рванулся было к дому, но последующие выстрелы свалили его наземь. Пистолет был с глушителем, поэтому в доме, во дворе никто не забеспокоился, никто не бросился на помощь хозяину дома, который в эти мгновения уже бился в предсмертной агонии.

Однако Ваня знал, что подобные подергивания еще не доказательство выполненного задания, – он подошел к Гущину и дважды выстрелил в голову. Пистолет не бросил, полагая, что незачем добром разбрасываться. И потом, оружие – какой-никакой, а все же след, и оставлять его ни к чему, хотя во всех криминальных телепередачах заботливые ведущие всегда подчеркивали – пистолет лучше бросить тут же, на месте преступления.

Ваня вышел из света фар оставленной Гущиным машины и сразу оказался в темноте. Случайный прохожий, который так и не понял, что произошло, впоследствии не смог даже сказать, куда делся человек, на несколько секунд мелькнувший в воротах.

А Ваня направился к своей машине, которую оставил здесь же, за ближайшим углом. Правда, номера пришлось немного изменить, на всякий случай. Открыв дверцу, бросил на заднее сиденье сумку с инструментом, завел мотор и тут же, не включая света, тронул машину с места. Лишь свернув за угол, он включил габаритные огни, подфарники, а еще через сотню метров – ближний свет. Свернув еще раз, Ваня оказался на пустоватом в это время проспекте и, не торопясь, не нарушая ни единого правила движения, чтобы никому в голову не пришло остановить его за превышение скорости, за резкий поворот, неловкий обгон, вот в таком неуязвимом режиме движения он миновал проспект, свернул в полутемную улочку, потом в переулочек и как бы растворился в большом южном городе, среди огней, среди машин и прохожих, среди обстоятельств и происшествий.

Уже в своем гараже, слепленном из ржавых листов железа, Ваня восстановил родной номер своей машины и отнес сумку с инструментом в безопасное место. У каждого наемного убийцы должно быть такое место. И лишь проделав все это, прокрутив мысленно все события вечера, все, что с ним произошло, и все, что могло произойти, Ваня вошел в маленький глинобитный домик, где жил со своей мамой, поздоровался, поцеловал женщину в щечку, посидел у телевизора, не слыша и не видя ничего, что происходило на экране, и лишь после этого прошел на кухню и выпил стакан водки.

Залпом.

Без закуски.

И лег спать.

И уснул.

Вот и октябрь.

Похолодало.

Вроде и солнце, вроде и море, теплый ветер с гор, а пляж по утрам стылый, галька холодная, ветерок на рассвете иначе, как бодрящим, не назовешь. К полудню пляж прогревается, и даже парапет становится теплым, почти как в июле, но море штормит, набегают тучи, пляжники тоскливыми глазами выискивают просветы в небе и ждут, ждут, пока солнечный зайчик, мелькнувший где-то на Карадаге, приблизится наконец к пляжу, коснется их истерзанных ожиданием бледных тел, покрытых гусиной кожей.

Но вода еще терпимая, прозрачная, и каждое утро, невзирая на ветер и дождь, я иду на пляж. Совсем недавно переполненный и шумный, он теперь почти пуст. Две-три одинокие фигурки, включая и мою собственную, можно увидеть и в восемь утра, и в десять.

Набережная тоже пуста.

Там, где недавно еще гремели оркестры южных ресторанов, теперь пустые проплешины – ни столиков, ни навесов, ни пестрых баров, предлагающих все напитки, которые только можно себе вообразить. Но и осталось ресторанчиков достаточно. Действуют «Кипарис», который мне почему-то все время хочется называть «Казимиром», гудит «Зодиак», тасуются «Бубны», салон Славы Ложко тоже не думает сворачиваться, и замечательный ансамбль из города Днепродзержинска продолжает сотрясать ночной воздух побережья. Моя любимая столовая «Восток» в самом конце набережной, у начала нудистского пляжа, закрылась, и ее директор Виктор Степанович, почти Черномырдин, единственное, что мог сделать для постоянного посетителя, это пригласить на прощальный обед сотрудников столовой.

Резко поубавилось киосков на набережной. Но, как и прежде, рослая красавица предлагает турецкую джинсу, маленькая красавица все еще надеялась продать «кодаковские» пленки, просто красавица сидела у витрины выгоревших газет и журналов, которые еще с июня, еще с июля лежали на южном солнце, и постепенно краски их выгорели настолько, что уже невозможно было отличить «Московский комсомолец» от «Комсомольской правды» ни по внешнему виду, ни по внутреннему содержанию. Впрочем, вполне возможно, что южное солнце здесь ни при чем, скорее причину нужно искать среди северных олигархов – раскаты битв этих титанов докатывались и до коктебельских скал. Обе эти газеты, продолжая материть коммунистическое прошлое, тем не менее корыстолюбиво не торопились отказываться от прежних названий.

И пляж нудистов тоже померк. Теперь мой лучший друг днепропетровский полубанкир-полукиллер Андрей уже вряд ли нашел бы для морской прогулки девушек с волосенками семи цветов радуги, тут ему пришлось бы умерить художественные капризы. Голые девицы еще оставались, но были печальны, их голые мужики пили уже не красное каберне, нет, они уже пили перцовую водку, а их голые отпрыски, прижав коленки к подбородкам, кутались в материнские юбки и стучали зубами.

Жору я нашел на его обычном месте – у пня за чайным домиком. Он ваял новое произведение. Опять все тот же мужской орган, но какой-то маленький, скрюченный – в полном соответствии с тем, что творилось на набережной, на пляже, что творилось в природе. Рядом на земле стояла початая бутылка мадеры, и Жора вместо приветствия протянул мне не руку, а эту самую бутылку, к которой я и приник охотно и даже с чувством какой-то свершенности.

– Жизнь продолжается? – спросил я, показывая на изваяние в его руках.

– И будет продолжаться еще некоторое время, – ответил Жора привычными своими словами.

– Что нового в большом коктебельском мире?

– Какой-то водила, вроде из Феодосии, обидел Славу Ложко. Он не виноват, он просто не знал, кто такой Слава Ложко.