Читать книгу "Брызги шампанского - Виктор Пронин"

– И что? – спросил я.

– Увезли.

– Славу?

– Нет, водилу увезли. Швы накладывают, гипс... Говорят, будет жить, – пояснил Жора, не отрываясь от работы.

– Слушай, а зимой ты тоже здесь работаешь, на этом пне?

– А где же? – удивился Жора.

– Так ведь снег!

– Какой снег в Коктебеле... Хочешь стихи почитаю... Сегодня утром меня посетили.

– Хочу.

Живу от пьянки и до пьянки...

И больше уж не на что жить...

Подайте хоть бледной поганки —

Бесплатно разок закусить!

– Ничего, – сказал я. – Жизненно. Спиши слова.

– Вечером. Кстати... Приглашаю... Слава Ложко в своем литературно-музыкальном салоне «Богдан»... – Все эти слова Жора проговорил старательно, медленно, чтобы не сбиться, но пока произносил, забыл, что именно хотел сказать.

– Меня приглашаешь?

– Угу.

– Куда?

– Так в салон же... Слава устраивает мой поэтический вечер. Карадагский поэт Георгий Сергеевич Мельник. Прошу любить и жаловать. Публику просим не бесноваться.

– Сегодня?

– Да, в восемь. Слава позволил мне пригласить друзей. Вот я тебя и приглашаю.

– Будет банкет?

– Во всяком случае, стол. Для героя вечера. Хочешь еще несколько строк?

– Хочу.

Не упрекай меня в холодности моей...

Я избегаю близкого свиданья...

Лишь потому, что чувства тем сильней...

Чем больше между нами расстоянье.

– Красиво. Но не верю.

– Я тоже, – сказал Жора. – Это преждевременные стихи.

– В каком смысле?

– Видишь ли... Они будут уместны лет через десять, когда мне стукнет... Когда мне стукнет на десять лет больше. Тогда я смогу их произносить в интимные моменты, сохраняя на лице хоть какую-то искренность. А сейчас...

Не мысля и дня без тебя,

Не выдержал долгой разлуки

И, душу на части дробя,

К другим стал протягивать руки.

В это верится?

– Легко и охотно.

– Слушай окончание...

Прости мой безнравственный путь,

Прими покаянные муки...

Не то что какие-то руки,

Я ноги готов протянуть.

– Нормально, – сказал я.

Жора читал стихи, будто рассказывал какую-то жуткую историю, которую не каждому можно доверить, – время от времени переходил на шепот, приближался к самому моему уху, словно боясь, что вот эту самую рифму, полную двусмысленности, услышит чужой человек и что-то такое сделает не только с рифмой, но и с самим поэтом. Потом он снова отдалялся и некоторые слова произносил громко и вызывающе, невзирая на тех хитрых и невидимых, которые спрятались в кустах, установили микрофончики, засели в чайном домике и подслушивают, подслушивают. Выкрикнув последние слова, Жора даже оглянулся с дерзостью во взоре – дескать, плевать я хотел на всех вас, ловящих каждое мое слово. Да-да-да! Я ноги готов протянуть!

– А стихи-то хорошие, – сказал я.

– Я знаю, – ответил Жора легко и беззаботно.

– А откуда знаешь?

– Уж если московские поэты, которым я иногда их читаю, могут под своими именами публиковать в столичных журналах... То, наверно, не так уж они и плохи.

– Было и такое?

– Случалось. Они, глупые, не понимали, что я им для этого и читал! – рассмеялся Жора и приник на несколько секунд к горлышку бутылки, из которой в него влился щедрый глоток золотистой мадеры.

– Для чего? – не понял я.

– Для меня ведь неважно застолбиться, прославиться... Главное – мысль на волю выпустить. Вот в этом они мне и помогают. Несколько раз слышал свои стихи по телевидению – какой-то питерский поэт так красиво их исполнял, с таким выражением, с таким чувством... Он, бедолага, даже прослезился, когда зал взорвался аплодисментами – любит зрительское признание.

Все это Жора произнес, не прекращая творить свое изделие, которое прямо на моих глазах приобретало вид совершенно неприличный. Жоре неизменно удавались те подробности, которые и делают обычную подделку произведением искусства. А все эти мелочи он, видимо, знал досконально, поскольку не было рядом никаких зарисовок, фотографий, медицинских атласов. Наверное, так и должно быть, иначе он делал бы не обобщенный образ, способный воспламенить угасающую человеческую плоть, как мужскую, так и женскую, а некое пособие для людей пустых и бестолковых, для людей, которые ничего не понимают ни в утренней мадере, ни в вечерней текиле.

Литературно-музыкальный салон Славы Ложко представлял собой несколько мрачноватое помещение на самом берегу моря. Собственно, при обилии солнца эта мрачноватость воспринималась как желанная, как спасительная. Салон вплотную примыкал к главной площади у писательской столовой и как бы отгораживал набережную от моря, благодаря чему люди, проходя мимо, могли свободно рассматривать, кто сидит в салоне, с кем, что пьет и чем закусывает. А дальше простиралось море, Карадаг с профилем Волошина или, уж во всяком случае, с профилем бородатого мужика – Волошину нравилось, когда говорили, что мужик похож на него, на Максимилиана. Он частенько воспевал свой профиль, правда, стихи его были не столь хороши, как у Жоры, не столь брали за душу.

К восьми вечера почти все столики были заняты, толпа менее обеспеченных граждан, тех, кто не в состоянии был оплатить ужин со стихами, толпилась у входа, чтобы хоть глазком взглянуть на живого поэта, хоть строчку услышать и тем утолить духовный голод. Внутри грохотал днепродзержинский ансамбль, вооруженный громадными динамиками. От чарующих звуков оркестра подпрыгивали столики, скользили по скатертям пустые фужеры, правда, полные стояли более устойчиво, и потому посетители не спешили их опорожнять.

Салон хорош был еще и тем, что Слава предусмотрел самостоятельный выход на пляж, и человек, войдя с набережной, мог спокойно уйти незамеченным по узкой железной лестнице, спускающейся к морю. Однажды я уже воспользовался этой лестницей, и все получилось как нельзя лучше.

На стенах висели фотографии, на которых Слава Ложко был запечатлен с выдающимися отдыхающими: писатели, местные власти, редакторы журналов, печатавшие его стихи. Столик для героя вечера был установлен недалеко от сцены, но сидеть там не было никакой возможности – звуки оркестра, тысячекратно усиленные динамиками, создавали ощущение откровенного истязания.

Жора пришел прямо от парапета – отряхнул руки от каменной пыли, он как раз заканчивал очередное произведение, сложил в черную свою клеенчатую сумку головки женские, мужские, прочие головки и через две минуты был в салоне.

Место, где Слава накрыл стол, меня вполне устраивало – за спиной стояла кирпичная стена, отделяющая меня от тех, кто в данный момент прогуливался по набережной. Среди гостей за нашим столом оказался и рыжий лейтенант – он чуть запоздал и, увидев меня, так радостно рванулся к столику, что, казалось, мечтал об этой встрече не один год.