Читать книгу "Невидимый флаг. Фронтовые будни на Восточном фронте. 1941-1945 - Питер Бамм"

Наибольшую тревогу у нас вызывали пациенты с ранениями в голову; пока они находились у нас, им было невозможно сделать операцию. Уже было несколько случаев прямого попадания артиллерийских снарядов в верхние этажи административного здания, а один угол был полностью разрушен во время бомбардировки с самолета. Было понятно, что войска в «котле» не продержатся столь долго, сколько необходимо для восстановительного периода после черепно-мозговой операции.

Пришлось эвакуировать таких раненых по воздуху. Неподалеку от авиационного завода находился аэродром, однако и он теперь был под обстрелом; там садились транспортные самолеты, которые старались разгружать с максимальной скоростью, а затем они тут же взлетали. Неоднократно случалось так, что, пока мы грузили раненых на машины скорой помощи и доставляли их к центру летного поля, самолеты уже оказывались в воздухе. Не было издано никаких приказов, предписывавших летчикам забирать с собой раненых. Официально эту проблему можно было решить только через ставку Верховного командования вермахта, но, учитывая сложившуюся ситуацию, вряд ли кто-то стал бы этим заниматься. Летчики действовали на основании собственных инструкций; и на самом деле, вряд ли от них можно было ожидать, что под вражеским огнем они будут спокойно сидеть и ждать, пока привезут раненых. С другой стороны, по причине непрерывного вражеского обстрела было невозможно заранее собрать раненых на летном поле.

Решение проблемы нашел наш новый квартирмейстер. Недалеко от Хейлигенбейля он обнаружил сахарный завод, на котором до сих пор хранилось несколько сот мешков сахара, каждый по центнеру весом. Он конфисковал их и предложил командиру авиационной части по одному мешку сахара за каждую вывезенную партию раненых. У летчиков в Германии были семьи, которые голодали; и если летное поле в данный момент не находилось под обстрелом, за мешок сахара стоило рискнуть, хотя уже через 10 минут ситуация могла измениться в худшую сторону. Теперь на всех прибывавших на летное поле машинах скорой помощи находилось четверо носилок, на трех лежали пациенты с ранениями в голову, а на четвертых – мешок сахара. Таким образом нам удалось эвакуировать на территорию Германии всех подобных пациентов до тех пор, пока аэродром окончательно не прекратил свое функционирование.

Однажды мы получили приказ, согласно которому необходимо было делать дубликат больничного предписания на каждого раненого. Долгое время мы не знали, чем был вызван подобный приказ; но затем капрал, которого отправили в Пиллау, чтобы доставить обратно наши одеяла и носилки, выяснил, в чем дело. Корабль с 2 тысячами раненых на борту был торпедирован русской подводной лодкой вскоре после того, как он покинул гавань Пиллау. Он затонул в течение нескольких минут, спасти удалось всего нескольких раненых, а установить личности остальных не было возможности.

Отныне на любого раненого, который поднимался на борт судна, заполнялся дубликат больничного предписания. Вскоре его стали называть «билет для торпеды».

Я распустил роту, которая охраняла территорию завода. Кухня и столовая были разрушены прямым попаданием бомбы во время авиационного налета, и все повара погибли под их развалинами.

Бригада хирургов, которая помогала нам, больше не могла продолжать свою работу, так как здание, в котором они проводили операции, находилось под постоянным обстрелом. Они покинули нас. Командир местного гарнизона, который оказал нам большую помощь, посетил госпиталь с прощальным визитом накануне эвакуации. Телефонная связь была прервана. Когда лед начал таять, мы остались без наших «пани». Капитан СС отправился в Пиллау. Латвийские медсестры решили пробираться в Данциг.

В очередной раз мы остались один на один с русскими. Они были в 8 километрах от нас.

Глава 34

Музыка небес

На территории авиационного завода, рядом с административным зданием, располагался дом, в котором некогда жил управляющий. Мы никогда его не видели – он сбежал при первых же признаках приближения опасности. Из всего персонала на заводе остались только несколько инженеров, мастеров и старых рабочих. С грустью они наблюдали за разрушением завода, которому они отдали много лет своей жизни; и – трогательно и искренне – они делали все, чтобы нам помочь.

Когда стало ясно, что Хейлигенбейль не будет взят русскими с ходу, управляющий прислал из Германии специальный самолет, чтобы забрать все его рыболовецкое снаряжение и несколько чемоданов, забитых туфлями. Летчик пришел прямо ко мне в комнату; он был обаятельный человек и очень переживал о порученном ему деле. Чтобы успокоить его совесть, мы посадили к нему на самолет двух пациентов с ранениями в голову. Туфли мастера Одебрехта, проживавшего в Берлине, на Вильгельмштрассе, были и в самом деле очень хороши. Мы раздали их французским военнопленным, сопровождавшим группы беженцев, и они были очень рады неожиданному подарку.

Регау отправился обследовать виллу директора и вернулся обратно весьма довольным.

– Там имеется радиоприемник в прекрасном состоянии. Сегодня воскресенье. Через полчаса будут передавать симфонию до минор Брукнера. Послушаем?

– Обязательно послушаем.

Мы спросили Мокасина, хочет ли он пойти с нами, и он захватил с собой кофе и водку. Затем направились на виллу директора.

Комната была украшена богато, но совершенно безвкусно; но самое главное, что еще ни разу в своей жизни я не видел радиоприемник таких громадных размеров. За 2 минуты Мокасин нашел кофеварку, а также большие граненые стаканы; все удобно расположились в мягких креслах, просто утонув в них, забросив ноги на стол. Мы точно знали, что больше никто здесь жить не будет. Регау в течение одной или двух минут рассказывал нам о музыке, которую мы собирались слушать. Особенно ему нравилась четвертая увертюра, в которой шорох лесной листвы внезапно прерывается плясками мальчиков. «Находясь в гуще жизни, – говорит эта музыка, – не забывай о смерти». Концерт начался.

И сразу же мир, заполненный кровью и болезнями, опасностями и острыми запахами, страхом и голодом, холодом и отчаянием, отравленный и больной мир, в котором мы жили долгое время, куда-то исчез. Мокасин все еще стоял возле кофеварки, я сделал жест, чтобы он взял себе кресло; он слегка кивнул мне в знак благодарности. Первая увертюра завершилась.

Мы посмотрели друг на друга; никто не сказал ни единого слова; выпили водки. Затем началась вторая увертюра. Однако наше приподнятое настроение вскоре улетучилось; мы все явственно услышали свист летящего крупнокалиберного снаряда, которыми русские в последнее время обстреливали город. Во время адажио мы попытались поймать взглядом этот снаряд. В течение почти 20 секунд мы могли слышать все нараставший свист, как в неком демоническом крещендо; однако он пролетел выше нас и разорвался в стороне. Дом тряхнуло; задрожали кофейные чашки; мы сделали по большому глотку водки.

Через 3 минуты прозвучал свист очередного снаряда, на этот раз он разорвался несколько ближе. Мы вновь посмотрели друг на друга. Пора было спускаться в подвал. Завершилась вторая увертюра.

Идти или не идти? В середине третьей увертюры послышался свист еще одного снаряда, и я спросил Мокасина: