Читать книгу "Голоса за стеной - Григорий Соломонович Глазов"

питаться и хуже.

Когда камни отвалили, хлынула волна ароматов и раздался единодушный восторженный вопль: кулебяка удалась.

Вино развязало языки. Но по мере того, как количество его уменьшалось, общий беспорядочный и оживленный разговор все чаще прерывался паузами, наступавшими после реплик Кошкина. Они делались все язвительнее, это был едва ли не единственный признак того, что Кошкин пьян. Да еще глаза его стали меньше, но они всегда становились меньше, когда Леня язвил…

Он язвил в адрес Люды, но обращался не к ней.

— Ничего, старик, ты не смущайся. Родовые общины могли существовать только на основе промискуитета, отсутствие ревности давало им возможность не распадаться и сообща кокошить мамонтов.

Гриша не знал, что такое промискуитет, но по наступившему неловкому молчанию понял, что это что-то нехорошее.

— Рубай, Кошкин, — с набитым ртом посоветовал Кося-Юра. Он единственный из всех никогда не подвергался нападениям Лени, от его спокойствия отскакивало все. — Рубай. Продукт на исходе.

— Уговорил. Налей-ка еще… Да… Не помню, какие дикари, не помню, на каких островах получают право на женщину только после того, как бросятся вниз головой со стометровой вышки. Правда, их подстраховывают: привязывают лианами за ноги. А ты, старик, даже не подстраховался, твое право, таким образом, безгранично.

Непривычно притихшая Люда на колкости не отзывалась.

— Алешенька, подай мне хлеба, — сказала она.

— Подай, Алешенька, подай, — поддержал Кошкин. — Хлеб твой насущный… Надолго ли его хватит…

Когда уставшие от впечатлений экскурсанты забрались в автобус, предвкушая обратный путь в вечерней прохладе, Люда объявила геологам, что останется с Гришей наблюдать закат и вернется позже, с каким-нибудь последним автобусом.

Отрезвевший Кошкин, криво ухмыляясь, негромко посоветовал:

— Стреножь художника, а то он заберется в такие заоблачные выси, что никакая пожарная команда не достанет.

Люда швырнула об землю свой рюкзачок и сказала звенящим голосом:

— Слушай, Кошкин!.. Сказать все, что я о тебе думаю?

— Все не надо, скажи половину… Подъем, ребята!..

Люда с Гришей не уехали с озера после заката. Они уехали только после восхода.

На следующий день на набережной Гриша нос к носу столкнулся с парнем с их завода, наладчиком, знакомство их было шапочным, просто знали друг друга в лицо, не раз встречались у проходной.

— Привет, земляк, — сказал наладчик, поглядывая на израненные Гришины руки. — Тут про тебя уже легенды ходят. Говорят, из-за какой-то лялечки в пропасть сигал? Неудачная любовь?

Гриша застенчиво улыбнулся, ничего не ответил и, постояв какое-то время с земляком, двинулся по своим делам. Пальцы с содранными ногтями болели нестерпимо, болела и стопа, видимо, подвернул. Но он мужественно терпел, понимая, что боль не отменишь никакой, даже самой сильной волей, ее надо вытерпеть, пока сама не уймется…

До начала работы экспертной комиссии оставалась неделя, а Родионов так и не решил, как отозваться на просьбу Мельникова: был тот редкий случай, когда имелось две правды, и обе были понятны и близки ему, но он не знал, какую из них отстаивать, чтобы получилось по закону, как он считал, высшей справедливости.

Была суббота. Они сидели вдвоем с Мельниковым в кафе, пили остывший уже кофе, не спеша прикасались к рюмкам с коньяком, в которые были налиты символические дозы. Искали компромиссное решение. Писать министру бесполезно: он — лицо заинтересованное в увеличении добычи руды, мыслит категориями глобальными, меньше всего захочет вникать в то, что будут ущемлены какие-то интересы какого-то микрорайона в каком-то городе. Такую мысль внушил им мэр, когда втроем они обсуждали эту проблему.

— А что, если мы напишем мотивированную докладную на имя первого секретаря обкома? — спросил Мельников.

— Вопрос ведомственный, захочет ли он влезать в это дело?

— Не скажи. Человек он местный, нужды города знает. И как член ЦК — сила довольно внушительная. Нужно только лаконично и убедительно, с впечатляющей цифирью.

— И ни в коем случае не компрометировать саму установку, ее эффективность, — сказал Родионов.

— Разве я тебя об этом просил? Вопрос только, за чьими подписями пойдет эта докладная?

— Твоя безусловно.

— А ты подпишешь? — спросил Мельников.

— Это бессмысленно. Кто я? Главный технолог завода, который должен выполнять заказ. Чью позицию, в данном случае, будет отстаивать моя фамилия? Тут нужна подпись вашего секретаря парткома и хорошо бы мэра города. Я же постараюсь не спешить, как ты сказал, с дифирамбами в адрес установки. Конечно, в пределах разумного. Так что вы с бумагой поторопитесь…

С этим вроде покончили, и, допивая кофе, Мельников вдруг сказал:

— Старуха Анастасьева умерла.

— Да что ты?! Сколько же ей было?

— Семьдесят девять.

— Да-а… — покачал головой Родионов и подумал, что ему, Родионову, уже пятьдесят седьмой. Степка Анастасьев был его одноклассником, погиб в сорок четвертом. А теперь вот умерла его мать. Матери наших погибших и пропавших без вести ровесников все еще ждут своих сыновей. Но уже начали умирать и мы, — вспомнил он своих сверстников, тех, кто, вернувшись с войны, умер от болезней и старых ран спустя двадцать — двадцать пять лет. А матери многих из них еще живы, но тут уж у них не может быть никакой надежды, что сыновья вернутся. А те, другие, как Анастасьева, все еще будут ждать и надеяться… Парадоксы…

Они посидели еще какое-то время, что-то повспоминали и разошлись. Родионов отправился к скверу, где договорился встретиться с Капустиным.

Осеннее солнце нестойко. Хоть облака были высокими и белесоватыми, солнце они все же скрыли, и вокруг стало по-осеннему голо и хмуро.

В тиши и пустоте сквера ничто не мешало Гришиной исповеди. Они бродили по асфальтированным дорожкам, и Гриша говорил так, словно его слушали только деревья: бормотал, уставя взгляд прямо перед собой. И так же безмолвно, как деревья, слушал его Владимир Иванович. Тихий рассказ Гриши был связен, и ни уточнять, ни переспрашивать не было нужды.

Вышли на аллею, обсаженную каштанами, и под монотонный Гришин рассказ Владимир Иванович подумал, что разочарование, которое вынес Гриша из своей неудачной любви, было преподнесено ему не как случайное, а как всеобщее. Под его страдание Людой и Кошкиным была подведена теоретическая база. Ему доказывалось, что человек рождается в одиночестве, в одиночестве живет и так же умирает, и что исправить этого никто и ничто не может, это всеобщий закон.

Устойчивая Гришина подавленность была вызвана даже не столько происшедшим, сколько этой мыслишкой, внушенной ему этими двумя людьми. А против такого бороться надо не словами, нет…

Гриша всматривался в оголенный парк. Единственное, чем он мог бы заглушить сейчас свое настроение, — это немедленно сесть писать осенний пейзаж. В этом пейзаже должно быть нечто пронзительно-печальное и вместе с тем примиряющее. Пастельные