Читать книгу "Дворянин из Рыбных лавок - Олег Кудрин"

Вот, успокоился до нужной кондиции, можно спрашивать.

— Что, amore mio? Не видела, но что?

— Финин любимый так доверял ей, что оставил на хранение свои бумаги. Правда, они на русском и, кажется, еще на польском.

— Так что ж тут странного? — сказал Натан. — Кому ж еще доверять, как не своей любимой. К тому же она по-русски и по-польски не читает.

— Она-то нет, — сказала Росина. — Однако к ней в комнату иногда приходит «благодетель».

«А к Росине — никогда!» — попутно подумал Натан. И хотел уж, было, возгордиться собой и своею любимой. Но потом злая часть его души напомнила, что в Росининой комнате нет черного хода. И пристыженная половинка души спряталась, свернулась где-то в закутке.

— Да уж, Абросимов, небось, по-русски неплохо читает.

После сих слов Росина удивленно посмотрела на Натана, мол, откуда он знает личность «благодетеля» ее сестры. Но быстро вспомнила, что сама же ему об этом и рассказала. А чтоб дать понять, что это тайна, каковую лучше лишний раз не произносить, дабы ненароком не выдать, приложила свой сладкий пальчик к его губам.

Пауза затягивалась. А Натан чувствовал, что Росина что-то еще хотела сказать и сейчас еще не совсем раздумала, но он своей резкой фразой всполошил ее немного. Нужно переждать, и она сама скажет. Так и вышло.

— А еще, — призналась Росина. — Сестра эти бумаги мне отдала.

— Как тебе? Зачем?

— Глупенький ты мой. А кому ж еще? Ко мне-то ее «благодетель» точно не заходит. К тому ж и я на тех двух языках не читаю.

«Зато я читаю!» — чуть не вскричал Натан. Вслух же сказал другое:

— Послушай, tesoro, а уж не те ли это бумаги, что лежали у тебя внизу на этажерке. — Он мельком бросил взгляд и увидел, что теперь на том месте ничего нет.

— А ты откуда знаешь? Ты что, читал их? — Росина разомкнула объятия и легла на один бок, отставив в сторону локоть и опершись головкой на ладонь.

О, как прекрасна сейчас ее грудь, кажется, тоже слегка рассерженная, как и личико. Но нет-нет, нельзя отвлекаться.

— Да если бы я их читал, я бы всё уже без тебя знал, а не спрашивал. Напротив, мне показалось, что это либретто, постановочные росписи твоих спектаклей. Думал посмотреть, но не смел трогать без твоего разрешения. Хотел как раз спросить его. Но когда ты заходишь, я обо всем забываю.

Росина рассмеялась и вновь обняла его.

— Да, то были его бумаги. Я теперь их подальше, в секретер перепрятала.

— От кого?

— От Фины! Она как зайдет ко мне, как увидит, плакать начинает и порывается их порвать. Говорит, что сии прожекты его, наверное, и погубили…

О боже! Натану трудно было представить такую двойную насмешку провидения. Судьба дважды — дважды! — подбрасывала ему подсказки. Да нет, не подсказки, а подробные объяснения, что происходит да почему. А он оставался слеп и глух, не умея различить их. Сначала он упустил письмо Гологордовского в Австрийское консульство. А теперь был близок к тому, чтоб тем же манером потерять деловые записи «дворянина из лавок»… Хорошо, что Видок этого не видит. И никогда об этом не узнает. Если, конечно, он сам ему в письме не расскажет.

— Натан, а почему ты смеешься? — спросила вдруг Росина.

— Это от облегчения, amore mio. Конечно, мне жалко Фину, я тревожусь за ее милого. Но главное для меня — ты. И я радуюсь, что тебе ничего не угрожает.

Росина нашла такое объяснение естественным, и они затихли в объятиях, будто утомленные долгим разговором. Только у девушки наставшее успокоение и молчание были искренними, а у Натана — нет. Он думал о бумагах, упрятанных сейчас в каком-то из отсеков секретера. Он не может допустить, чтобы и они исчезли, были кем-то похищены, порваны. Или просто стали для него недоступными.

Нужно как-то выпросить их у Росины. Но как? Натура артистическая, она бывает так тонко чувствующей, такой недоверчивой. Одновременно она порой готова принимать за правду ложь, но… Как бы это сказать, ложь искреннюю, не натужную. А он сейчас исчерпался в этом разговоре, длинном и сложном, как открытый недавно мост Ватерлоо. Надо сменить обстановку! Натан первым нарушил тишину. Сказал, что пойдет в трактир, принесет горячий обед. Она поддержала такое предложение…

Фины в квартире всё не было. (Что-то Абросимов затянул с празднованием.) Натан за обедом был весел, нежен, остроумен, как он умеет. О бумагах Гологордовского сам не говорил, ожидая, когда Росина упомянет. И таки дождался. Девушка мельком вспомнила о сестре, которая сегодня должна прибыть на репетицию, не заезжая домой, сразу с отдыха за городом. Следом Росина вновь вернулась мысленно к бумагам.

Она колебалась, не зная, как поступить в случае нового слезного приступа Фины. Ведь Росина не давала порвать да сжечь их единственно из-за заботы о сестре. Ведь как часто бывает, что люди, сделав что-то сгоряча, потом жалеют. А здесь всё же — записи, сделанные рукой любимого человека. Но, с другой стороны, нельзя всё время думать за кого-то. И может, правильней будет вернуть бумаги сестре. Пусть та сама решает и после того ни на кого не пеняет. Кто знает — может быть, сии записи действительно гнетут Фину столь тяжким грузом, что не дают душевно распрямиться. А ежели их не будет, то ей станет легче.

Высказав такие рассуждения, только более эмоционально, долго и путанно, Росина посмотрела на Натана вопрошающим взором. И этот взгляд он тоже любил, поскольку чувствовал, что решения ждут от него — и это казалось лестным. Ведь Росина была чуть взрослей его, но в общении с ней он всегда ощущал себя старшим, а то и старым. И, как понял со временем Горлис, это было не случайно. Росина ездила на антрепризы и гастроли со старшей сестрой. Оттого привыкла быть в роли младшей, несколько своевольной, но при необходимости всегда имевшей возможность спросить совета у близкого человека. Теперь таким близким человеком, кроме Фины, был еще и Натан. В текущей ситуации это было именно то, что ему нужно. И он заговорил намеренно тяжеловатыми словами, вселяющими уважительный трепет в артистические натуры.

— Безусловно, amore mio, Фина должна сама распоряжаться сими записками, доставшимися ей в статусе передоверия, так сказать, наследства. Однако же и ты была права, не давая их уничтожить. Сожжение бумаг — акт безвозвратный, к коему не можно подходить впопыхах, в слезах.

— Так что же делать?

— Надо подумать… Сии записи остаются не читанными. Притом, что человек, их делавший, исчез, возможно, погиб.

— Да… — печально кивнула Росина.

— Кто знает, — сказал Натан озабоченно, — а вдруг там есть нечто, что может таить угрозу не только памяти Фининого любимого, но и ей самой? Да и тебе, dolce, как ее сестре.

— Ах, Ниэль, и я об этом же думала, только не решалась себе в том признаться.

— Выход может быть один. Я знаю и русский язык, и польский. И, чтобы обезопасить от всех возможных опасностей тебя, а также и твою сестру, я готов взять на себя груз знаний всего, что изложено в записях.