Читать книгу "КонтрЭволюция - Андрей Остальский"

— Сумасшедшая, что ль? — спросил Миша.

— Не без того, — отвечал Фофанов, а про себя думал: «Вот и я, гад, КГБ использую для решения личных проблем. А Мишка чует, что здесь что-то не так, и наглеет. Вопросы фривольные задает члену ПБ… О времена, о нравы!»

На следующий день прибежала Лида в слезах, умоляла «простить старую дуру». Фофанов кивал ласково, гладил Лидочку по голове… Но в глубине души знал: что-то сломалось. Вдруг заметил, что с новой прической, с гладкими волосами стало заметнее, какая маленькая у Лиды головка, кукольная. И что вообще она похожа на маленькую обезьянку.

И когда он это осознал, то стало ясно, что любви пришел конец. Это было больно, неприятно, грозило еще более глухим одиночеством. Но бессмысленно и противно было оттягивать неизбежное.

И стал Фофанов Лидочку избегать.

Стал думать все чаще: кому вообще все это нужно? На какой фиг сдалась вся эта дурная сутолока существования с отсроченным смертным приговором. Вся разница между людьми — срок отсрочки. Но разница — не принципиальная.

И стал Фофанов вспоминать французского шансонье, написавшего песню «Non, merci». То есть «Спасибо, не надо». Ответ на предложение еще раз прожить свою жизнь. А уж членом Политбюро — тем более, non!

К концу, думал он, вдруг становится прозрачно ясна полная бессмысленность всего. Возникает мысль: как мне не повезло, что я родился. Наверно, рождение на свет — это наказание за что-то. За грех, совершенный в раю. Но какое тяжкое, какое жестокое при этом наказание!

Некоторые предполагают, что такие мысли — симптом старческой деградации. А вот и наоборот, думал Фофанов, это как раз признак освобождения, отрезвления, избавления от интоксикации гормонами. От власти тупого, но неистребимого инстинкта, связывающего тебя почти неразрывной цепью.

Эта цепь приковывает тебя к бытию. Но что же в нем хорошего-то, в бытии? Недаром и цепь. К хорошему-то приковывать не надо… Суета сует, нелепое мельтешение, много унижений и разочарований. А потом — унылое ожидание конца. С одной только мыслью: боли бы поменьше. Получается, что итоговый успех твоей жизни определяют не карьерные или творческие достижения, не эфемерное признание окружающих и не фикция любви, а то, насколько безболезненно и быстро удастся со всем этим покончить. Перестать быть. Самое гениальное — мгновенное испарение от ядерного взрыва. Или — заснуть и не проснуться, тоже отлично. Или упасть на улице без сознания и, не приходя в себя… чик!

Бывают же счастливчики!

Если иметь выбор, жить или не жить, то, если бы не инстинкт самосохранения, выбор был бы однозначным. Без вариантов!

Приговоренным к казни хотя бы последнее желание предлагают выполнить. Вот он бы попросил для себя: небольшой полутемный зал, он, Фофанов, в самой середине первого ряда, в руке — прохладный ласковый дайкири, а на сцене — Ирина Богушевская с крутой джаз-бандой. Чтобы и тромбон, и пианино, и бас-гитара. Ну, и ударные. Это само собой, но только не слишком громко. Закрыть глаза и слушать… Всего-то несколько минут счастливого наваждения, сладкого забвения…

Но даже этого ему не дано. Вокруг никто не слыхал о существовании такой певицы, кто-то сказал: она еще не родилась даже. Шутники, ей-богу… Как это — не родилась! Конечно, родилась!

Все делал Фофанов по инерции. Вставал, одевался, носки натягивал, поедал поданный горничной завтрак. Садился в «ЗИЛ», на заднее сиденье, наискосок от водителя. Величественно плыл по Москве, застывшей по стойке «смирно» при виде правительственной кавалькады. Величественно входил в здание ЦК или в Кремль, величественно восседал в президиуме. А потом полчаса боролся с запором, сидя на стульчаке в персональном туалете при комнате отдыха. И сам над собой издевался — делая вид, что и это тоже есть продолжение величественности, тоже своего рода президиум.

«А вы думали, члены Политбюро не какают?» — полемизировал он мысленно с какими-то гипотетическими кретинами.

А тут еще Международное совещание коммунистических и рабочих партий приближалось, и Фофанов должен был выступать на нем с главным докладом. Почему-то никак не удавалось ему вызвать в себе былое азартное чувство, а ведь умом понимал: этот доклад может иметь решающее значение для его будущего, просто пан или пропал. Генеральный будто шанс ему давал. Надо было им воспользоваться.

«Надо бы, надо бы его использовать», — заставлял себя повторять Фофанов. Но звучало неубедительно. Как будто имел в виду другое: и черт бы с ним, с этим идиотским Совещанием. Оно никому и низачем не нужно.

Тем не менее раздал задания своим отделам — международному, пропаганды, науки, вузов и школ.

Отделы принялись писать какие-то куски, пересылать их друг другу. Править. В секретариате предложили: собрать в Ново-Огареве группу так называемых «писателей» во главе с Бовиным — они напишут. Нет, говорил Фофанов, сам справлюсь, вы только подготовьте мне свои куски, согласуйте их друг с другом, а я потом с помощниками собью все вместе и вам всем разошлю на отзыв.

И вот они согласовывали-согласовывали, бесконечно спорили из-за собачьей ерунды. Добавляли, убавляли эпитеты, типа: «полной победы» или «окончательной», или просто «победы». Просто «поражения» или «полного». Перетягивали канат, как написать: «единодушно» или «всеми силами», «растет» или «выросла».

Тоска-а-а…

Наконец что-то такое согласовали вроде. Николай Михайлович вместе с парой референтов из международного неделю трудился, собирал все это вместе. Шеф международного отдела Дьяконов утвердил. И вот принесли Фофанову красную папочку с тиснением. Положили на стол. «Оставьте меня одного, дайте сосредоточиться», — ворчливо попросил Фофанов.

Оставили.

А сосредоточиться не получалось. «Кончентрато, кончентрато!» — мобилизовывал себя Фофанов подслушанным у итальянских коммунистов словом.

Но не кончентрировалось, хоть убейся. Глаза у Фофанова слезились, затылок ныл, по левой руке бегали неприятные иголочки.

«А ты — через не могу», — строго сказал себе Фофанов.

Открыл папку, прочитал первый абзац:

«Единство действий в поддержку позиции всех антиимпериалистических сил и агрессивных вооружений вызывает единодушие социалистических стран и освобождение Южного Вьетнама. Требования социального трудящихся США, усиливают условия арабских и Африки. В борьбе против империализма братскими ядерного оружия. Империалистический капитал, оскал колониализма, коммунистических и рабочих партий, всех коммунистов и реакционных кругов Латинской Америки, создают благоприятные условия для опирающихся на массовые монополии НАТО. Разрастается движение американского Шестого флота, неоколониализма и СССР. При этом общественные организации, контрреволюционные силы социального прогресса и классовых противоречий вынуждены признать: успехи движения несомненны. Бессмысленны попытки отрицать пролетарскую солидарность израильской военщины, постепенного перерастания всего прогрессивного человечества и Южного Вьетнама. Механизмы эти давно и хорошо известны. Хочется сказать: не выйдет, господа!»