Читать книгу "Марфа-посадница - Дмитрий Балашов"

Охранять Москву были оставлены юный княжич Иван и Андрей-меньшой с несколькими опытными боярами.

Сам Иван при стечении народа, знати и духовенства в праздничных светлых ризах прошел в церковь Успения, где молился у образа чудотворной «Богородицы Владимирской» и пред чудотворным образом, самим митрополитом Петром написанным, поклонился гробам опочивших в Бозе митрополитов Петра, Феогноста, Киприана, Фотия и Ионы, после чего пересек площадь и вступил в собор архангела Михаила и его Чуда, где молился воеводе архистратигу Михаилу о даровании победы. Из церкви государь вышел в придел Благовещения поклониться цельбоносному гробу с мощами Алексия, митрополита русского. Воротясь в церковь, прикладывался к гробам прародителей своих, великих князей владимирских и новгородских и всея Руси, от великого князя Ивана Даниловича и до отца своего, Василия Темного. Громко, чтобы слышали все, Иван воззвал, стоя перед святынями:

- Господи владыко, пресвятый, превечный царю! Ты веси тайная сердец человеческих, яко не своим хотением, ниже своею волею на сие дерзаю аз, еже бы пролиатися мнозей крови христианской на земли, но дерзаю о истинном твоем законе божественном!

После чего Иван благословился у митрополита Филиппа и двадцатого июня в четверг под колокольный звон выступил из Москвы с главными силами, с полками московскими, коломенскими и прочими, с татарскою конницей служилого царевича Даньяра. Толпы народа, выстроившиеся вдоль улиц, ликовали, провожая полки. Воины торопились дорваться до грабежа. Послание, читанное с амвонов, сделало свое дело. Многие из простых ратников, поняв грамоту из пятого в десятое, думали, в простоте душевной, что все новгородцы уже обратились в католическую веру и смотрели на них, как на христопродавцев и изменников.

В Новгороде не ожидали, что москвичи выступят в начале лета. Боярская верхушка знала о готовящемся походе, но на большинство весть о войне свалилась как с неба.

Зять Конона, Иван (по весне он нанялся к богатому купцу плотничать), шел из Лукинского заполья и как раз спускался под горку, пройдя уже Петра и Павла на Синичьей горе и приближаясь к городским воротам, когда его догнал грохот колес.

По Псковской дороге с громом мчались телеги, могучие кони мотали гривами, грязь и пыль летели по сторонам. Иван едва отпрянул к обочине, как уже головные понеслись мимо него - одна, другая, третья… На телегах, подпрыгивая, валясь в середку, густо грудились мужики в железе, шеломах и бронях. Ездовые, стоя, внахлест полосовали конские спины. Кони ржали, оскаливая зубы, роняя клочья пены с удил. Сверкали железные обода колес, сверкали шеломы, брони, лезвия топоров, из задков телег щетинисто торчали пучки подпрыгивающих копий. Мужики орали неразличимо. В лязге, громе, сплошной пыли неслись и неслись телеги. Иван сбился со счета и одно понял, когда крик и гам, и конский топ, и ржание ушли в городские ворота, оставя медленно оседающую пыль, - война!

Сев в Новгородской волости запаздывал по сравнению с московской, и потому запаздывали боярские дружины, запаздывали ратники сотенных и волостных полков. Все же пограничные крепости - Молвотицы, Стерж, Демон - новгородцы успели укрепить и подготовить к обороне.

За отсутствием воевод, князя Шуйского и Василия Никифоровича Пенкова, отбывших еще осенью на Двину, во главе новгородского ополчения был поставлен Василий Александрович Казимер, герой Русы, доблестнее всех, как уверяла молва, храборствовавший в злосчастной битве пятнадцать лет назад. Василий Губа-Селезнев и Дмитрий Борецкий составили военный совет при воеводе.

«Сорок тысячей конного войска и бесчисленную пехоту» выставлял в ратях Господин Великий Новгород. Сорок тысяч новгородских воев повел за собою когда-то Ярослав Мудрый на Святополка. С ними, с новгородскими плотниками, он выиграл войну и добыл золотой киевский стол.

Сорок тысячей! Но это только говорилось так, на деле же собиралось три - пять тысяч человек, редко более. В трех тысячах новгородцы разбили семьдесят лет назад великокняжеские рати на Двине. В пяти тысячах ратных выходили в самые большие из ушкуйных походов на Волгу. А сорок тысяч - это чтобы явились все боярские дружины, вооружился конный городской полк, все житьи сели на коней, приведя с собою по полтора десятка конных ратников. Стало выясняться, что недостает боевых коней, что многие, не воевав всю жизнь, не имеют и доспеха, а купить кольчугу дело нешуточное - дешевле терем выстроить! В городе уже подымался шум. Ремесленников гнали силой. И все же сорока тысяч конной рати никак не набиралось.

От Пскова еще зимою потребовали всесть на конь вместе с Новгородом против великого князя согласно с договором. Псков, в коем сидели ставленные московские служилые князья, отвечал уклончиво, что-де они поглядят, когда будет прислана взметная грамота, а пока предлагали посредничать о мире. Посредничество было отвергнуто: «Великому князю челом бить не хотим, а вы бы есте с нами против великого князя на конь сели, по-нашему с вами миродокончанью», - и псковские послы не были пропущены в Москву.

Заключенных по суду новгородскими бирючами псковичей, за которых неоступно просило каждое псковское посольство, наконец выпустили, но условно, на поруки, задержав товар.

Требовалось вмешательство архиепископа, но тут нежданно заупрямился новоиспеченный владыка. Феофила всего трясло от разговоров тайных и явных, от посланий и грозных намеков. Набравшись духу, он объявил, что, как владыка, не может благословить войны с Москвой. Однако тут на него ополчились все софьяне, во главе с чашником Еремеем Сухощеком и стольником Родионом. Окружение владыки, увы, было еще прежнее: все сплошь сподвижники Ионы, неревляне, враги Москвы. И Феофил опять не выдержал согласного натиска, сдался, заюлил. Послал Луку Клементьева уже в разгар начавшегося похода об опасе (он упрямо, невзирая на ратную пору, хотел ехать на поставление) и тут же разрешил пересылку со Псковом и даже военные вразумления, буде они потребуются. По всем этим причинам новгородский посол, стольник владычень Родион прибыл во Псков после того, как очередное посольство Ивана вынудило псковское вече согласиться на выступление против «старшего брата».

Родион узнал об этом от встречных, когда они подъезжали ко Пскову и уже завидели грозные стены псковских твердынь - вознесенного над скалою, над рекой Великой, Крома и опоясывающего его большого Окольного города, из-за которых подымались многочисленные купола, вышки теремов, белокаменные верхи соборов и стаи звонниц, увешанных малыми и большими колоколами, четким сквозным узором рисующихся на прозрачном весеннем небе.

Псков, который сто лет спустя польский летописец, любуясь, сравнил с Парижем, в то время уже отстроил в полный размах свои неприступные стены, о которые век за веком разбивались волны немецких и литовских нашествий, уже вознес десятки своих стройных церквей и звонниц, уже сооружал каменные палаты, с каменным низом, отведенным под склады и лавки, и с деревянными верхними жилыми покоями - жить в каменных, с тяжелым сырым воздухом комнатах долго не любили на Руси. Псков полнился народом, шумел и славился торговлей, радушием и хлебосольством граждан, честностью купцов. Он уже давно перенял у Новгорода бремя обороны границ Руси от набегов немецкого Ливонского ордена. Под стенами его пригородов - Красного, Опочки, Воронача - бесславно сникали войска литовских князей. Бояре во Пскове не брезговали торговать, как купцы, а купцы и ремесленный люд не забыли, как держат оружие. Каждый год, а то и не по раз в год, приходилось браться за мечи. Во Пскове вечем решали даже вопросы веры, и грамота, положенная по вечевому приговору в ларь Святой Троицы, значила больше, чем воля архиепископа и решения посадничьего Совета.