Читать книгу "Хохочущие куклы - Татьяна Дагович"

Нора сама не заметила, как рассказала им все о своем любовнике. Они так часто рассказывали о том, с кем и как бывали, что ей тоже хотелось что-нибудь рассказать. К любовнику они отнеслись серьезно, предложили передать записку – теперь выяснилось, что они не все время в бассейне, что бывают и там, сердце Норы забилось тревожно и быстро. Вечером она пыталась написать записку Коленьке, писала о том, что его любит, но получалось не то, что она имела в виду. Написала на другом языке. Вспомнила, что бумага расползается в воде, чернила смываются, и отбросила эту затею. Наутро навки забыли, говорили уже о другом. Нора спросила, не холодно ли им так, все время в воде. Они засмеялись громко и очень обидно, выложив на бортик бассейна белые локти с синяками, говорили, что не холодно.

С этого дня стала реже приходить к навкам, чтобы показать свою обиду, к тому же Гуидо не одобрял этой дружбы, называя их низкими женщинами. Позже, когда разговоры иссякли и карточные игры без побед надоели, почти забыла о них.

Возвращалась к своим пасьянсам и игрушкам, и беспрестанным шажкам по каменному полу, в своих серых тканях невидимая в зеркалах, и в один из дней, переступая через балку, делая шаг к лестнице, нашла приемник, старый подарок Коленьки. Вспомнила, как эта игрушка действует – через розетки, которые есть в ее спальне.

Музыка была непонятной, не привлекала, но Нора пристрастилась к голосам, возникающим между песнями. Приходя в свою спальню из далеких блужданий по комнатам, Нора садилась за столик, с вечно прямой ноющей спиной, и внимательно слушала. Ей было странно от этих приветливых равнодушных голосов людей – их было так много, они постоянно что-то сообщали другим людям, устанавливали неопределенные связи, беседовали, передавали приветы. Говорили, как любят и дружат, но неизменно заканчивали песней, и Нора нажимала на стрелочки в поисках других голосов. Мир голосов без прикрепленных к ним тел тревожил, приказывал представлять их недоступное существование, их обыденность, расчерченную очередью унылых именинников, воскресеньями, когда поздравляют чаще, больницами, школами, фирмами. Она забывала себя, когда слушала, замирала, пока не холодели руки и не застывала кровь до самых плечей. Долго держа палец на кнопке со стрелочкой, нашла волну, где говорили чаще. (Это было телевидение, но ей непонятно, для нее это все та же механическая игрушка – приемник.)

Пораженная, несколько дней почти непрерывно слушала новые голоса. Бесконечное количество. Мир говорящих людей раскрылся перед ней бездной. По истечении этих дней бездна систематизировалась: люди нередко говорили одинаковые или похожие вещи, это была однообразная и поэтому скучноватая бездна (а ее возлюбленный, был ли он в этой бездне? В другой бездне?), но все же дисциплинированная Нора остановилась на одном сериале, транслировавшемся в семь часов ежедневно, и слушала его теперь прилежно. Она не задумывалась о том, правда или инсценировка то, что она слышит. В звуках были люди: как и у нее, бывали мамы и любовники, и тоже случались заговоры, и все было как в жизни – хождение петлями без надежды на какое-то решение или развязку.

Правда, было в сериале что-то, чего она одно время понять не могла, – совсем плохие люди, действовавшие во вред всем, в том числе и себе, всегда и постоянно. Она с таким раньше не сталкивалась: у нее все были то плохими, то хорошими, в зависимости от ее настроения. Задумывалась над злодеями до того вечера, когда, вернувшись в свою спальню за минуту до семи, обнаружила за своим столиком мальчика: сопя от удовольствия, он нажимал кнопки. Он сбил ее волну.

Нора закричала – это был первый ее крик с начала разлуки. Нашкодившего мальчика увели под руки, а она поняла: злодеи – такие как он, абсолютное зло, все портящее на своем пути.

Однажды Гуидо зашел в ее спальню в сакральное время, увидел, как сидит Элеонора Фелисия, в неподвижной внимательности прислушиваясь к голосам, исходящим из приемника. Он вынужден был зажмуриться, убивая невольно всплывшее воспоминание: девочку в протертых колготках в залитой закатным солнцем комнате, девочку, поджав ноги, уютно устроившуюся на кровати, прижавшуюся ухом к динамику радио, и на полу красный ковер…

– Госпожа Элеонора Фелисия, неужели вы, с вашим умом и глубиной ваших чувств, можете опуститься до прослушивания мыльной оперы?! Я поражен! Я уверен, что это ошибка!

Выключила, медленно развернулась к нему. За слоем белой краски можно было разглядеть немой вопрос.

– Вы, конечно же, случайно включили эту вещь, я никогда и не подумал бы, что вы, пренебрегая вашим достоинством, стали бы слушать такой, с позволения сказать… продукт третьесортного творческого мышления и извращенного чувства.

Слегка склонила голову, выражая то ли согласие, то ли недовольство.

– Может быть, я нарушил ваше уединение и должен уйти?

Равнодушно кивнула и вернулась к своим голосам. Дослушала серию. Однако следующие несколько дней воздерживалась от прослушивания приемника, не желая ронять достоинство, перешедшее по наследству от матери. Однажды подошла к навкам, но не решилась заговорить с ними. И снова вернулась к радио.

Однако посылки Алекса Ниффлонгера заставили нарушить семичасовую традицию. Восемьсот платьев пришло к ней в больших почтовых ящиках, и она должна была до праздника выбрать одно-единственное подходящее: ее исключительная красота на празднике не была ее личным делом, но входила в какую-то сложную схему Ниффлонгера, являлась обязательной. К выбору подходила ответственно.

Присланные платья были сшиты из новых тканей, легкие и мягкие, почти неощутимые на теле, они не включали жестких элементов. Это казалось странным. Она так часто и глубоко дышала в дни бесконечных примерок.

Мани злилась – день-деньской она должна была одевать, раздевать Элеонору Фелисию в специально отведенной для этих целей комнате, времени для личной жизни не оставалось совершенно. Раздражало, что Гуидо был полностью согласен с таким положением дел.

Нора же не была довольна, не была недовольна. Бесцветные глаза изучали отражения нарядов, терявших всю прелесть, повисая на длинном теле, словно намотанные гардины.

Когда уставала от мелькания разноцветных платьев, отсылала Мани. И в этот вечер отослала, потом обнажилась и повесила прозрачно-жемчужное платье, понравившееся привычным серым цветом, в сторону.

Шла в умывальню. Без обуви, свободно по жесткому полу. Непривычно. Чувствуя, как усталость и удовольствие подводят к новому буйству, прислушивалась – внутри зачиналось сумасбродное счастье, которого не испытывала с начала разлуки, уже готовое обратиться в безудержность, танцы, пение, крики. Нора, сдерживаясь, открывала кран, спускалась в бассейн для омовений и замечала, что не одна. Пока бассейн наполняется, она смотрела в зеленеющие напряженные глаза напротив ее глаз. Смотрела настороженно, почти неприязненно.

Когда вода дошла до груди, Санька облегченно вздохнула. Нора заметила, что свет в умывальне забыли включить, потому она видит лицо больной навочки только тенью. Безудержность угасла внутри.

– А наших всех замели, – сипло сказала Санька. – Меня только пропустили, – она дернулась под водой, случайно задев Нору. В пупырчатых зеленоватых пальцах дымилась сигарета. – Вот так. Ты когда пропала, мы пошли вниз, а там прямо менты. Раньше нас не трогали, а теперь… Слышь, я есть хочу жутко, у тебя нет чего-нибудь?