Читать книгу "Женщина, квартира, роман - Вильгельм Генацино"

Она взяла в руки программку проведения майского праздника и, посмотрев в нее, тихо сказала мне: «Но его зовут, к сожалению, не Людвиг и не Фридрих Кафка, а Альберт Мусгнуг, и он является заместителем председателя профсоюза работников химической промышленности». Я перестал писать и взглянул на Линду с улыбкой. Из ее замечания я понял, что литературный мир не был для нее книгой за семью печатями. В этот момент вспыхнула искорка надежды, что я наконец-то впервые встретил человека, для которого литература была такой же путеводной звездой, как и для меня. Мне тут же захотелось пообщаться с Линдой, но нам обоим надо было следить за тем, что говорит Альберт Мусгнуг. Я пофантазировал еще какое-то время, развивая свою мысль, что некий таинственный брат Кафки, скрывавшийся до сих пор, забрел в наши края и превратился, взяв себе имя Альберта Мусгнуга, в видного профсоюзного деятеля химической индустрии. И хотя я совсем не знал Линду, был, однако, уверен, что эта идея доставила бы ей тоже удовольствие. Майские празднества закончились в половине первого. Я исписал целый блокнот и чувствовал себя измученным и опустошенным. Я попрощался с тремя журналистками. Меня не покидала уверенность, что рано или поздно я встречу Линду на одном или другом редакционном задании. Линда была высокой блондинкой с бледным лицом и без всякой косметики. Пожатие ее руки было мягким. На ней был светлый пуловер, клетчатая юбка в складку и туфли без каблуков.

Я без промедления отправился в редакцию. Хердеген освободил для меня письменный стол, на который сбрасывался обычно весь непошедший материал. Впервые я писал репортаж в стенах редакции. Включая «сладкие сопли», он должен был содержать пять-шесть страниц. Сразу после трех вошла фрау Кремер и сдала две с половиной странички о восстановлении церковно-приходского дома Меланхтона.[3]Фрау Кремер была пожилая, вечно недовольная, хотя и очень вежливая особа, она отвечала в редакции за церковные, больничные, детсадовские и школьные дела. Хердеген подредактировал статью и лично отнес ее к наборщикам. В дверях он столкнулся с редактором Веттэнгелем, тот объявил, что готовит едкую критическую статью в адрес социал-демократической фракции. Вскоре после этого появился нервного вида человек в бежевом костюме. Примерно сорока лет, с потным лицом. Мне бросилось в глаза, что Хердеген смотрел на него с заметным внутренним напряжением. Затем он представил нас друг другу. Это господин Вайганд (то есть я), наш новый молодой коллега, а это господин Ангельмайер, наш внештатный сотрудник. Ангельмайер поклонился и протянул мне руку. Он положил рукопись на стол Хердегена и сказал: «Я кое-что написал по поводу новых зеленых насаждений в скверике перед Главным вокзалом». – «Я посмотрю», – сказал Хердеген довольно холодно.

Хердеген дождался, пока Ангельмайер покинет помещение, а потом предупредил меня насчет этого господина. Я поднял голову от пишущей машинки. Ангельмайер пятнадцать лет работал у нас редактором, сказал Хердеген, но потом стало известно, что он замешан в коррупции. В его квартире обнаружили завалы мебели, ковров, светильников, зеркал и других предметов домашней утвари, которые он принимал в качестве подарков. Ангельмайер годами протаскивал в свои статьи имена владельцев торговых домов, фирм по продаже автомобилей, заводов металлических изделий и турагентств. Хердеген подошел к своему столу, выдвинул один из ящиков и извлек оттуда вырезку из газеты. «Я прочту вам, как это выглядело». И он прочитал вслух: «На углу мебельного салона Швертфегера и фабрики женской галантереи „Глория“ в четверг вечером произошел несчастный случай, повлекший за собой тяжелые последствия».

– И как мы не видели этого раньше! – воскликнул Хердеген. Он почесал в затылке и взглянул на меня. Вероятно, по моему лицу было видно, что я не до конца понимаю, в чем тут дело.

– Ему что, делали подарки в благодарность за одно только упоминание фирмы и имени владельца?

– К сожалению, все обстояло еще хуже, – сказал Хердеген. – Ангельмайер брал газету, шел с ней к владельцу и спрашивал: «Что я буду с этого иметь?»

– Ах ты, боже мой! – вырвалось у меня.

– Вот тебе и боже мой! – сказал Хердеген. Он отвернулся и уставился в стену. – Когда он отсюда вылетел, то решил стать пресс-секретарем в одном из тех торговых домов, которые до того тайком рекламировал, – рассказывал Хердеген, – но там не захотели иметь с ним дело. Во всех других редакциях его репутация тоже упала ниже нуля. – Хердеген опять повернулся ко мне лицом. – Нам, естественно, не хочется иметь с ним ничего общего, – сказал он, – но мы не можем оттолкнуть его окончательно и так уж бесповоротно. Вот такие маленькие, не делающие погоду статейки, – Хердеген приподнял со стола заметку про скверик, – пусть себе пишет.

К четырем часам я напечатал последние фразы моего репортажа о праздновании 1 Мая. Хердеген взял текст и тут же его отредактировал. Моя статья должна была открывать весь раздел газеты, посвященный местной хронике. Хердеген объяснил мне, сколько букв должен содержать заголовок, покрывающий четыре столбца, и сколько букв должно быть в подзаголовке. После этого Хердеген дал мне редакционное задание на послезавтра вечером (доклад о Нью-Йорке в Германо-Американском институте) и отпустил меня, на сегодня я был свободен. Я стал обдумывать, не позвонить ли мне Гудрун, но я очень устал, и мне не хотелось разговаривать. Хотя я битых три часа сидел за машинкой и печатал, я вдруг спросил себя: а что бы еще такое написать сейчас? Мне нужен был покой, но надо было и немного развеяться. В то же время меня тянуло туда, где можно было обогатиться новыми деталями из жизни рабочих, не ведавших, что такое покой. Рабочие и их жены все еще не ушли с площади. Они имитировали праздное шатание, но это плохо у них получалось, потому что они занимались этим только раз в году. Я увидел кафе, в окнах которого стояли цветочные горшки с отвратительными комнатными растениями. Вытянувшиеся стебли цветов прижимались к стеклу, так что кафе походило на большой аквариум без воды. Я надеялся, что благодаря такому отпугивающему оформлению витрин в кафе будет мало людей, но я заблуждался. Свободное местечко нашлось только между стойкой и стоячей вешалкой. Я хотел быстренько поесть и тут же пойти домой. За столом рядом со мной сидело семейство, причем в полном составе. Я видел слюнявые разинутые рты детей и такие же открытые, но пересохшие рты родителей. Кельнерша стояла у стойки и наскоро хлебала из тарелки суп. Я ждал, когда она посмотрит на меня, но она глядела только на тряпку, лежавшую рядом с ее тарелкой. Какое-то время я молча озирался вокруг, и тут до меня дошло, что сидеть просто так и глазеть по сторонам – даже очень приятное занятие. Я спокойно смотрел на всю эту every не имевшую ко мне никакого отношения, поскольку меня никто не обслуживал. За каждым столиком медленно, но верно разворачивалось одно и то же действие, неизменно завершавшееся комичным финалом. Наиболее сильное впечатление производил момент, когда посетители расплачивались и вставали из-за стола. Почти каждый из них наполовину стаскивал за собой скатерть. Кухонная прислуга выскакивала из подсобки и спешила водворить скатерть на место. Едва ей удавалось это сделать, как из-за другого стола поднимался еще один господин и проделывал то же самое. Прислужница прыжком оказывалась и у того стола, спасая положение и поправляя скатерть. Самым впечатляющим было, пожалуй, то, что никто из уходящих посетителей не замечал своей неловкости. Я погрузился в созерцание этого процесса, наградив его категорией НЕПРЕРЫВНОЕ. Может, мне следовало описать это самое НЕПРЕРЫВНОЕ? А существовало ли вообще такое понятие – НЕПРЕРЫВНОЕ, или я только что открыл его? И было ли возможно описать это НЕПРЕРЫВНОЕ как абстрактное и изолированное явление, или оно было частью познания одной из фигур романа, той, что мне еще предстояло выдумать? Могло ли НЕПРЕРЫВНОЕ выразить само себя, или оно символизировало собой нечто другое? Я вдруг' заметил, что остался за столом один. В первый раз после демонстрации я снова вспомнил про Линду. Вот с ней я, вероятно, смог бы поговорить о НЕПРЕРЫВНОМ. Кельнерша доела наконец свой суп, но меня так и не увидела. И хотя кругом было много шума и суеты, на душе у меня становилось все тише и спокойнее. И поскольку в душе воцарился покой, я уверовал, что сидевшие рядом со мной люди, не желавшие мне зла, удалились тайком. Минут через десять я поднялся. И проследил за тем, чтобы не сдвинуть со стола скатерть. По дороге я позвонил Гудрун и договорился с ней на вечер. Гудрун сказала: «Ты слишком много работаешь». Я не стал развивать эту тему и рассказал ей про господина Ангельмайера. НЕПРЕРЫВНОЕ я поминать не стал, а только сообщил, что меня так и не обслужили. Гудрун посоветовала мне купить на улице в импровизированных точках «полевой кухни», организованной профсоюзами, тарелку горохового супа и пойти потом домой и поспать часа два. Я не стал ей говорить, что меня тошнит уже от одного запаха, который исходит от этих точек «полевой кухни», а тем более от вида их кашеобразного горохового супа. Через несколько минут я был дома. Отец лежал вытянувшись на кушетке и крепко спал. Никакой реакции на то, что я вошел в гостиную, не последовало. Мать протирала тряпочкой листья комнатной липы, очищая их от пыли. Покидая помещение, она прошла мимо обеденного стола и сдвинула скатерть. И тоже не заметила своей неловкости. Когда наступила полная тишина, я уставился в пространство между спящим отцом и сдвинутой скатертью. Неопределенное НЕПРЕРЫВНОЕ наполнилось конкретным смыслом, безостановочно мигрировавшим от стола к отцу и назад. Воплощал ли собой отец то НЕПРЕРЫВНОЕ, что получило наконец осязаемое выражение в образе съехавшей скатерти? Или я продуцировал это НЕПРЕРЫВНОЕ в своем мозгу, а может, всего лишь в визуальном восприятии? Я очень хотел спать, но не дал прерваться созерцательному процессу. Я сел на стул рядом со столом и начал вслушиваться в НЕПРЕРЫВНОЕ.