Читать книгу ""Черные эдельвейсы" СС. Горные стрелки в бою - Иоганн Фосс"

Затем, совершенно неожиданно, в зале появляется Эдда, только что приехавшая из Нюрнберга со съезда НСДАП. Она удивительно хорошо выглядит — стройная, красивая, элегантно одетая. На лацкане пиджачка круглый партийный значок, под которым красуется ромбик «Гитлерюгенда». Она оглядывает зал пронзительными голубыми глазами. У нее темные брови, темные волосы, собранные в узел на затылке, орлиный нос. Из всех членов нашей семьи только у нее единственной такой нос.

Она приветствует нас четко произнесенным «Хайль Гитлер!». В таком обращении к родственникам с ее стороны нет ничего неестественного. Эдду всегда отличала открытость и непосредственность. Ни у кого нет ни малейших сомнений в том, что тем самым она хотела продемонстрировать свою лояльность фюреру, лояльность, которая подкреплена посещением Нюрнберга. Однако, даже зная Эдду, наша семья удивлена непривычным приветствием, принимая во внимание то, что сегодня день рождения бабушки, на котором присутствуют «наши шведы».

Эдда тепло обнимает виновницу торжества и подходит к остальным, чтобы поздороваться. Когда настает очередь Петера, тот на полном серьезе произносит:

— Хайль Гитлер, дорогая! Хорошо, что ты снова с нами, целая и невредимая.

Моя мать, хорошо зная обоих братьев, вовремя останавливает отца, потому что тот может подхватить игру Петера, создав неловкую ситуацию.

Пока что обед проходит достаточно спокойно и пристойно. Семья, собравшаяся в зале за большим столом, выслушивает рассказ Эдды о том, что она видела в Нюрнберге. Она горда тем, что побывала на партийном съезде и, как ей кажется, стала свидетелем важных политических событий, в том числе поучаствовала в ночном факельном шествии. Семья терпеливо воспринимает ее воодушевление, но под конец политическое противоречие, порожденное напряженной международной обстановкой, портит благодушную атмосферу застолья.

Разумеется, в моем нежном возрасте я был далек от понимания обсуждаемых вопросов. Однако я хорошо помню ощущение тревоги, которое испытал, когда Эдда решительно поддержала предупреждение Гитлера, сделанное в адрес западных держав в отношении Судетских земель, точнее референдум, который он собрался проводить в Германии. И все-таки я понял — и это надолго произвело на меня сильное впечатление, — что скоро может начаться новая война.

— Вам надо было побывать там и увидеть огромное воодушевление народа, когда фюрер сказал, что больше не потерпит того, что у судетских немцев отнимают право на самоопределение, — заявила Эдда. — Вся нация в этом вопросе поддерживает его.

— Лично у меня есть кое-какие оговорки на этот счет, — сказала моя мать. — Остается надеяться на то, что это всего лишь напускная храбрость. Референдум может стать поводом к войне, а это, осмелюсь заметить, совсем не то, чего жаждет наш народ.

— Боюсь, что Эдит права, — поддержала ее бабушка. — Ходят слухи, что Англия и Франция непременно окажут военную поддержку Чехословакии, если на нее нападет какая-нибудь страна. Об этом писали в сегодняшних газетах.

— Англичанам и французам намекнули, что им стоит воздержаться от опрометчивых шагов подобного рода, — возразила Эдда, покраснев. — Они не посмеют с нами связываться. Судетская проблема их не должна касаться. Это наше внутреннее дело.

— Верно, фюрер именно так и сказал, — вступил в разговор Петер. Эдда не дала ему договорить и резко оборвала его.

— И он прав! Надеюсь, что вчера вечером он абсолютно понятно выразился.

— Возможно, он ошибается, моя дорогая, — продолжил Петер. — Не исключено, что все обстоит прямо противоположным образом и он вмешивается во внутренние дела этих стран. Разве Чехословакия не их детище? Может, они присматривают за ней, как за своим чадом, как и должны поступать приличные родители, и не хотят, чтобы кто-то другой говорил ему, как вести себя?

— Похоже, мой дорогой, что ты сильно оторвался от нашей жизни и не знаешь, как идут дела в последние годы в Германии, — парировала Эдда, сверкнув глазами. — Похоже, что ты ничего не понимаешь в новом мышлении. Мы не верим в то, что послевоенное мироустройство по-прежнему остается идеально правильным и неприкосновенным. Мы думаем, что у него больше нет будущего. В настоящее время чехи продолжают угнетать три с половиной миллиона немцев! Я тебе скажу вот что — фюрер этого не потерпит! Он положит конец этой несправедливости!

— А что, если ему не позволят это? Что, если им нет дела до того, что ты называешь новым мышлением или возрождением нации? — стоял на своем Петер.

— Они никуда не денутся и уступят его воле. Мы верим в правоту нашего дела. В этом наша сила. Фюрера поддерживает вся нация!

— Ради бога, давайте не будем говорить о политике! — проворчал мой отец. — В этом нет абсолютно никакого смысла. Разве нам известны все факты? Конечно же нет! И поскольку это так, разве имеют какую-то важность все наши рассуждения? Давайте не будем вести себя как политики, ведь от нас ничего не зависит. Терпеть не могу пустых словоизвержений!

Но Эдцу, если она разошлась, практически невозможно остановить.

— Кого я терпеть не могу, так это скептиков, ворчунов и маловеров, которые сомневаются в правоте фюрера, стоит на горизонте появиться облаку кризиса. Вот уж кого действительно нужно остановить!

— Если это будет продолжаться, то на меня рассчитывать не стоит, — пробормотал отец, собираясь встать из-за стола.

Бабушке каким-то чудом удается предотвратить ссору и положить конец разговору. Уже не в первый раз политика вмешивается в семейную жизнь, тем самым неоправданно отравляя ее.

Через две недели состоялась знаменитая Мюнхенская конференция. Проблема была мирно решена в пользу судетских немцев. Впервые в моей жизни я внимательно следил за этим важным событием международной политики. Войну удалось предотвратить. Однако в тот самый день я понял, что она неизбежна и обязательно станет частью моей жизни, жизни моего поколения, так же как это было раньше в истории нашей страны.

Брауншвейг

Было уже поздно, когда я прибыл в Брауншвейг, чтобы провести два дня в доме моей бабушки Фосс. Наша семья осталась встречать Рождество в Харденбурге, это было третье Рождество с начала войны. Поскольку мой отец был офицером запаса, в августе 1939 года его призвали в армию. В данный момент он находится на Восточном фронте, где-то под Смоленском. Более точное его местонахождение оставалось нам неизвестным.

Эта зима выдалась снежной. Пространство между Харденбургом и Брауншвейгом было покрыто белым пушистым ковром снега, светящимся в темноте. По перрону железнодорожной станции торопливо сновали подгоняемые холодом люди с поднятыми воротниками, оставлявшие за собой парной след дыхания.

Оказавшись на городской площади, я был удивлен тем, как сильно изменился город по сравнению с довоенным временем. Теперь, в самом начале 1942 года, я увидел затемненные окна и снег, услышал приглушенные звуки городского транспорта. Моему взгляду предстали затемненные фары автомашин и трамваев. Все это казалось непривычным, городские улицы представлялись нереальными, похожими на театральные декорации. Однако необычная атмосфера не носила какого-то напряженного, подавленного характера — вся система городской жизни по-прежнему находилась в движении, однако протекала как будто под землей, а не на ее поверхности. Насколько я понимал, над людьми тяжело довлели военные сводки. Во-первых, уже произошли драматические события в Перл-Харборе, и мои соотечественники, наконец, осознали, что мы находимся в состоянии войны с США. Во-вторых, тревожные сводки Верховного командования вермахта приобрели более или менее объективный характер и стало понятно, что на Восточном фронте готовится решительное контрнаступление частей Красной Армии. Героический лексикон прессы, сообщавшей о «титаническом оборонительном сражении», едва ли мог скрыть тот факт, что война с советской Россией приняла драматический оборот. Все постоянно думали о наших солдатах, воевавших на полях этой далекой страны, которые сначала увязли в осенней грязи, а сейчас пытаются выжить в условиях чудовищных зимних холодов без приличного теплого обмундирования при температуре минус 20–30 градусов по Цельсию. Глядя из окна поезда на покрытую снегом землю, я вспоминаю образы, возникавшие в моем воображении при чтении романа Сенкевича «1812 год», — эпизоды бегства французской армии от безжалостных казаков по бескрайним просторам заснеженной России.