Читать книгу "Черноводье - Валентин Решетько"

Ефим крякнул и, отвернувшись, стал торопливо крутить козью ножку. Пустив клуб горьковатого дыма, он прикрыл глаза. Ему вспомнилось собрание, на котором участковый комендант пугал жителей сосланными сюда «врагами народа».

Детский плач не стихал. Ефим открыл глаза. Федька тащил перед собой на руках годовалого ребенка. Тот сучил тонкими ножками, задравшаяся рубашонка оголила вздутый живот. Акулина взяла ребенка и, налив в чистую тряпочку немного затирухи, завернула ее и сунула ему в рот. Костя сразу умолк и, заурчав, стал жадно сосать тряпичную соску. У женщины в глазах стояли слезы. Посмотрев на Федьку, она тихо сказала:

– Садись, сынок, ешь. Чашка твоя на столе.

У Ефима запершило в горле:

– Враги народа… Мать вашу!.. – пробормотал мужик и резко поднялся с земли.

– Ты куда собрался? – удивился Лаврентий.

– Щас приду! – ответил Ефим и зашагал в сторону чвора к обласку. У него все клокотало внутри, с губ мужика срывались отрывочные бессвязные слова: – Враги… дети… бабы! Эх! – и закончил тираду сибирский мужик отборнейшей бранью.

Около обласка привычный вид озера, запах тины немного успокоил Ефима. Он взял ведро, лежавшее в корме лодчонки за сиденьем, и собрал в него снулых щук. Потом, немного подумав, прихватил с собой и рыболовную снасть «Дорожку», смотанную на рогатку.

На стане Ефим вывалил рыбу из ведра около костра и предупредил повариху:

– Ты, хозяйка, прямо щас вспори щук, а то не долежат они до вечера. Жара… – Затем подошел к мальчишке и подал ему «Дорожку»: – Возьми, рыбак, поди, сообразишь, как ей орудовать!

– Соображу! – у мальчишки загорелись глаза.

– Соображай! – улыбнулся Ефим и с сожалением продолжил: – Это, конечно, не мясо, но все же какой-никакой приварок, а щук в озере полно!

Послышалось фырканье лошади, Смуров повернул голову на звук. К стану подходила навьюченная лошадь. За повод вел ее худощавый мужчина, одетый в военную форму. Впереди на поясе у него нелепо болталась кобура, из которой торчала деревянная ручка револьвера.

– А вот и Поливанов пожаловал! Паек привез, благодетель! – насмешливо проговорил Николай Зеверов.

Глава 18

Мария Глушакова проснулась сразу, словно ее кто-то подтолкнул в бок. Она открыла глаза. Входной проем в балаган закрывал неплотно прилегающий полог. Через образовавшиеся щели пробивался розоватый свет. На северо-востоке только-только начала разгораться утренняя заря.

«Рано еще! – с облегчением подумала женщина. – Еще поспать можно!» – Она со стоном повернула руки. Натруженные на раскорчевке, они нестерпимо заныли. Сухожилия, как туго натянутые струны, глухо гудели. Скрюченные пальцы отдавали болью в каждом суставе. И при каждой попытке распрямить их жгучая боль, точно ножом, резала запястье. У Марии на глаза навернулись слезы, и она мучительно простонала:

– Осподи, за что такие муки? В чем мы провинились? – Мария с трудом повернулась на бок, и ее поразила тишина. На топчане рядом с ней, где спал ее муж, не было слышно привычного затрудненного дыхания больного. Она уже привыкла к нему, а тут – тишина. Уже уверенная в своем предчувствии, она осторожно протянула руку к лежащему мужу. Ее пальцы слегка коснулись задеревеневшей, отдающей ледяным холодом руки.

Глушакова быстро отдернула руку.

– Ефим! – испуганно, с детской беспомощностью, позвала Мария.

Тишина громадного Нарымского края, точно пленка мыльного пузыря, отгораживала этих изгоев, искалеченных тяжелой работой, от остального мира. Только ворчливо плескался, усмиренный высокими глинистыми берегами, Васюган. Глухо шумела тайга, взлохмаченная свежим утренним ветерком. Звонко, заливисто-длинно кричали кулики-перевозчики, постоянно перелетая с одного берега реки на другой. Да болезненно постанывали по своим балаганам изломанные раскорчевкой люди. От этих посторонних звуков, долетавших в балаган к Марии, тишина казалась еще более прозрачной и более глубокой.

Хоть и была Мария внутренне готова, но смерть мужа захватила ее внезапно. Она сидела на краешке нар с распущенными волосами, уставившись сухими глазами в угол балагана. Острая жалость, зародившаяся в женской груди, волной поднималась к горлу, готовая вот-вот прорваться наружу горькими бабьими причитаниями, вдруг погасла, точно водяная струя, попавшая на раскаленный песок.

До сознания Марии едва долетали звуки просыпавшегося лагеря. Она очнулась только тогда, когда соседка, Анна Жамова, откинув полог, позвала:

– Мария, ты че, спишь?! На работу пора!

Глушакова повернула голову, посмотрела на темную фигуру женщины, стоящей в светлом проеме, и тихо сказала:

– Ефим помер, Анна…

Жамова испуганно ойкнула:

– Горе-то какое! – Она осторожно вошла вовнутрь балагана и остановилась.

На нарах, под круто спускавшейся к земле стенкой шалаша, лежал Глушаков. В предрассветном сумрачном свете смутно белело лицо покойника.

Мария вдруг глухо, с каким-то яростным ожесточением заговорила:

– Грех на мне, Анна! Тяжкий грех… – Женщина мучительно затрясла головой. – При живом муже…

Анна с трудом подавила в себе вдруг вспыхнувшее злорадное чувство и, устыдившись его, тихо позвала:

– Пойдем, Мария, на работу скоро! Слышишь, зверюга уже проснулся!

Со стороны только что отстроенной комендатуры доносился резкий голос Сухова.

– Пойдем! – и Анна потянула Марию за собой. Та послушно встала и пошла за соседкой. Жамова горько усмехнулась и зло проговорила:

– Нам, девка, не положено оплакивать покойников! Закопаем и Ефима – без гроба, без поминок…

– Пойти, сказать коменданту?! – неуверенно проговорила Мария и освободила свою руку из руки односельчанки.

– Слушай, Мария! – вдруг осенило Анну. Она перешла на шепот и, жарко дыша в ухо Глушаковой, тихо проговорила: – А че говорить-то коменданту? Получай пока иждивенческий паек за Ефима. Поди, простит Ефим за свои триста грамм!

Мария испуганно дернулась:

– Ефим – простит, а комендант – шкуру спустит!

– Че, испугалась? Дело твое! – не сдержалась Анна.

Мария посмотрела на односельчанку сухими глазами и со злом ответила:

– Я, Анна, уже ничего не боюсь!

Над раскорчевкой стоял дым. Жарко горели костры, жарко палило солнце. Обливаясь потом, бились люди с вековой дремучей тайгой. Тюканье топоров, заунывное позванивание пил, вгрызавшихся в желтоватую кедровую мякоть, предостерегающие окрики, ругань, сдобренная тяжеловесным мужским матом, женские, детские голоса – все смешалось, все переплелось в этой невыносимой духоте. Раскорчевка безобразной плешью, точно стригущий лишай на великолепной таежной шкуре, уходила все дальше и дальше от жилого места.

Глуховатый басок Лаврентия Жамова, казалось, был слышен во всех уголках раскорчеванной деляны. То он только что был у вальщиков, через мгновение его голос слышался у костровых, сжигающих сучья и толстые комли, не идущие в дело. Сметка и природный ум мужика требовались везде.