Читать книгу "Мальчик, которого растили, как собаку. И другие истории из блокнота детского психиатра - Майя Салавиц"

В школе Эмбер обнаружила, что, если щипать себя или сильно царапать руки, это приносит некоторое облегчение ее тревоги. И позднее она обнаружила, что надрезание кожи может вызвать диссоциативное состояние, позволяющее отключиться от того, что выстраивалось в ее мозгу как невыносимый стресс. «Как будто у меня есть магическая кожа», — сказала она мне, описывая, как порезы ножом или бритвой ускоряют чувство немыслимого облегчения и доступ к ее «безопасному» месту. Конечно, многие подростки находили подобный выход в наркотиках.

Хотя часто в употреблении подростками наркотиков видят только жажду получить удовольствие или бунтарство, наибольший риск длительного употребления наркотиков грозит тем подросткам, стрессовые системы которых, как у Эмбер, испытали ранний и длительный по времени удар. Исследования наркоманов и алкоголиков показывают крайне высокое количество пережитых травматических событий по сравнению с теми, кто не употребляет наркотиков. Наиболее тяжелые истории наркоманов — особенно среди женщин — наполнены эпизодами сексуального насилия в детстве, потерей родителей из-за развода или смерти, случаями, когда дети становились свидетелями жестокого насилия, отсутствием заботы и другими травмами. При сканировании мозга людей, переживших психологическую травму, часто обнаруживают аномалии в тех же областях, где отмечаются изменения во время приема наркотиков. Возможно, эти изменения делают их более склонными к тому, чтобы попасться на крючок.

Хотя членовредительство также часто расценивают как акт бунта или поиска внимания, во многих случаях его можно лучше понять, если рассматривать как попытку самолечения. Порезы высвобождают из мозга опиоиды, что делает этот способ особенно привлекательным для тех, кто был травмирован и находил облегчение в диссоциации. Хотя любой человек, делающий себе порезы, в какой-то мере испытывает эффект опиоидов, данный опыт будет с большей вероятностью воспринят как приятный и привлекательный теми, у кого имела место диссоциативная реакция в результате предыдущей травмы и кто находится в состоянии эмоциональной боли; то же самое относится к людям, которые употребляют такие наркотики, как героин или оксиконтин (Oxycontin). Вопреки распространенному мнению, большинство людей, пробующих эти наркотики, не считает их такими уж приятными. На самом деле большинству людей не нравится ощущение онемения, которое они вызывают. Но те, кто страдает от последствий серьезного стресса или травмы, как правило, находят эти вещества успокаивающими, комфортными, а не притупляющими.

Любопытно, что стимулирующие наркотики, такие как кокаин и амфетамин, копируют другую распространенную естественную реакцию на травму — реакцию гипервозбуждения. Оба наркотика повышают уровень допамина и норадреналина (норэпинефрина). И уровень этих же нейротрансмиттеров повышается во время реакции гипервозбуждения. Как опыт диссоциации физиологически и психологически похож на «кайф», вызываемый опиоидами, так «кайф», вызываемый стимуляторами, физиологически и психологически сравним с гипервозбужденным состоянием. И после приема стимулирующих наркотиков, и в состоянии гипервозбуждения у человека повышается частота сердечных сокращений, обостряются чувства, появляется ощущение увеличения сил и возможностей. Это чувство необходимо для осуществления реакции «дерись или беги», но также объясняет, почему стимуляторы повышают подозрительность и агрессию. Изменения мозга, связанные с гипервозбудимостью, могут сделать некоторых людей, переживших травму, более склонными к стимулирующим наркотикам, в то время как люди, склонные к диссоциации, могут предпочитать опиоиды, такие как героин.

По мере того как мои коллеги и я начали лучше понимать, как травма воздействует на мозг и тело, мы стали думать над фармакологическими методами лечения некоторых симптомов. Мы надеялись, что эти методы помогут детям, с которыми мы могли войти в контакт в раннем возрасте, предотвратить развитие таких проблем, как наркотики, а позже членовредительство. Мы, например, знали, что наркотики, блокирующие опиоиды, такие как налоксон и налтрексон, вполне можно попробовать для притупления состояния острой диссоциации. Мы уже изучили клонидин как способ снижения гипервозбудимости. Хотя Мама П. имела свои причины опасаться, что мы будем пичкать наркотиками детей, о которых она заботилась (или будем считать их единственным методом лечения), но она не понимала, что, разрабатывая терапевтическую стратегию, мы делаем это с любовью к детям — мы находим правильное средство, которое может принести только пользу в правильном контексте.

Одним из наших первых пациентов, которых мы попытались лечить налтрексоном, был семнадцатилетний мальчик по имени Тед. Подобно Эмбер, он привлек наше внимание из-за своих физических симптомов, а не психологических проблем. Проблема Теда заключалась в непредсказуемых обмороках: иногда в школе он отключался. Как в случае Эмбер, медицинское обследование не обнаружило ни болезней сердца, ни таких диагностируемых неврологических заболеваний, как эпилепсия, ни опухоли мозга, которые могли бы стать причиной подобных симптомов. Врачи отказывались от решения и предпочитали считать, что мальчик использует обмороки как демонстративное действие — этакое странное подростковое желание привлечь к себе внимание, и не хотели рассматривать другие возможные проблемы, связанные с психиатрией.

Тед был высоким, тоненьким, выглядел привлекательно, но держал себя так, будто страдал от депрессии: он сутулился, двигался как-то неуверенно, как будто хотел исчезнуть. Однако никаких признаков депрессии у него не было. Он не говорил, что чувствует себя несчастным, что у него нет энергии, что к нему приходят мысли о самоубийстве, не жаловался на какие-то неприятности с окружением, проблемы со сном или другие классические симптомы этого расстройства. Его единственная явная проблема заключалась в том, что дважды в неделю он падал в обморок.

Но когда я начал разговаривать с ним, то обнаружил кое-что еще. «Я иногда чувствую себя как робот», — сказал он мне, описывая, что ощущает себя как бы отделенным от эмоциональных аспектов всего, что происходит вокруг него. Он ощущал онемение, отчуждение — классические признаки диссоциации. Когда я лучше узнал его, я стал понимать, какие события послужили причиной того, что его мозг защищал его от окружающего мира.

Когда Тед был дошкольником, ему пришлось постоянно быть свидетелем домашней жестокости. Его отчим часто избивал мать, и это были не какие-то случайные шлепки или толчки, а самые настоящие нападения, которые оставляли синяки, шрамы и психологическое состояние терроризируемого человека в полном подчинении у обидчика. Мать Теда не однажды попадала в больницу. Когда Тед стал старше, он пытался защитить мать и обнаружил, что таким образом он может перенаправить ярость мужчины от матери на себя. И он принял этот вариант. «Мне легче было, когда избивают меня, чем смотреть, как бьют мою маму». Хотя это случилось не сразу, но, в конце концов, наблюдая, как делают больно ее ребенку, мать не выдержала и подала на развод.

Но к этому времени Теду было десять лет. Большую часть своей жизни он провел в тревожном ожидании жестокого насилия. Он стал социально изолированным мальчиком. Его учителя считали его «фантазером», замечая, что часто он во время уроков, по-видимому, не обращает внимания на происходящее, а находится мыслями где-то очень далеко. Однако он принимал достаточно участия в занятиях, чтобы получать средние, хотя и не выдающиеся отметки. Даже в еще большей степени, чем Эмбер, он научился оставаться в тени, понимая, что если он будет получать слишком низкие или слишком высокие оценки, это привлечет к нему внимание. Ему было безразлично, окажется это внимание позитивным или негативным, потому, что любое внимание было в его глазах источником стресса и даже угрозы. Казалось, Тед решил, что наилучший способ избежать потенциальной жестокости, это стать невидимым, затеряться среди неразличимой серой массы. И именно так он и жил, пока не стал в старших классах падать в обмороки.