Читать книгу "Цирцея - Мадлен Миллер"

– Если не трону стадо, доберусь домой вместе со своими людьми. Но если хоть одной корове причиним мы вред, твой отец разгневается. Я еще много лет не увижу Итаку, а все мои люди погибнут.

– Так не останавливайся там. Даже на берег не сходи.

– Не остановлюсь.

Но мы оба знали: не так-то это просто. Мойры искушают и путают. Возводят преграды, чтоб загнать тебя в свои сети. Все для этого используют: ветры, течения, слабые людские сердца.

– Если сядете на мель, держитесь берега. Не ходите смотреть на стада. Не представляешь, в какой соблазн они могут вас, изголодавшихся, ввести. По сравнению с обычными коровами эти – что боги по сравнению с людьми.

– Я устою.

Не за его стойкость я опасалась. Но что проку говорить об этом, совой, возвещающей смерть, ухать над порогом? Он знает, каковы его люди. К тому же я задумалась о другом. Припоминала, как давным-давно Гермес рисовал мне морские пути. И мысленно их прослеживала. Если он пойдет мимо Тринакрии, то…

Я закрыла глаза. Опять боги наказывают. И его, и меня.

– Что такое?

Я открыла глаза.

– Послушай меня. Ты должен знать кое-что.

Я нарисовала ему предстоящий путь. Одну за другой наметила опасности, которых придется избегнуть: мели, острова, населенные дикарями, сирены – птицы с женскими головами, что влекут моряков своими песнями прямо навстречу смерти. Наконец пришлось и это сказать:

– А еще ваш путь проляжет мимо Сциллы. Знаешь о ней?

Он знал. Я видела, как обрушился удар. Шестеро, а то и двенадцать.

– Должен быть способ ей помешать, – сказал он. – Какое-то оружие я мог бы применить.

Вот что, помимо прочего, мне так в нем нравилось – без борьбы он никогда не сдавался. Я отвернулась, чтобы не видеть, с каким лицом он выслушает следующие слова:

– Нет. Нечего тут применить. Даже такому смертному, как ты. Я встретилась с ней однажды, давным-давно, и спаслась лишь потому, что богиня и владею колдовством. Однако сирен ты обхитрить сможешь. Залепи своим товарищам уши воском, но свои не залепляй. Вели привязать себя к мачте, и тогда, наверное, станешь первым человеком, который слышал пение сирен и может рассказать об этом. Хорошая ведь выйдет история для твоей жены и сына?

– Хорошая.

Но голос его был тусклым, как испорченный клинок. Больше я ничего не могла сделать. Он уходил от меня.

Мы отнесли Эльпенора на погребальный костер. Совершили обряды, воспели его военные подвиги, внесли его имя в список живших. Нимфы мои причитали, мужчины плакали, но мы с Одиссеем хранили сухое молчание. После погрузили на корабль мои припасы – сколько он мог увезти. Спутники Одиссея заняли места у тросов и весел. Не в силах больше ждать, они быстро переглядывались, шаркали подошвами по палубе. Я чувствовала себя опустошенной, вмятой, как песок под килем корабля.

Одиссей, сын Лаэрта, великий путешественник, царь хитростей, уловок и тысячи путей. Он показал мне свои шрамы и взамен разрешил делать вид, что своих у меня нет.

Он взошел на корабль, а обернувшись, меня уже не увидел.

Глава восемнадцатая

Как этот эпизод представили бы в песнях? Богиня стоит на одиноком мысу, ее возлюбленный исчезает вдали. Глаза богини влажны, но взгляд непроницаем, обращен внутрь, к сокровенным мыслям. У подола ее сидят звери. Липы цветут. Наконец, когда он уже вот-вот скроется за горизонтом, она поднимает руку и прикладывает к животу.

Внутренности мои забурлили в тот миг, когда Одиссей поднял якорь. Меня, никогда в жизни не испытывавшую тошноты, теперь тошнило ежеминутно. Рвало так, что горло саднило, желудок гремел, как старый орех, а рот растрескался по уголкам. Тело будто вознамерилось извергнуть все съеденное за сотню лет.

Нимфы заламывали руки, хватались друг за друга. Такого они еще не видели. Все в нашем племени, будучи беременными, светятся и наливаются как бутоны. Они решили, что я отравлена, а то и проклята каким-то богопротивным превращением и тело мое выворачивается наизнанку. Они пытались мне помочь, но я их отталкивала. Ребенок, которого я ношу, будет называться полубогом, но слово это – обман. От моего рода ему достанутся кое-какие особые дарования – скорость или красота, сила или обаяние. Но все остальное он унаследует от отца, ведь смертное множится вернее, чем божественное. Плоть его будет подвержена бесчисленным острым болям и роковым несчастьям, угрожающим каждому человеку. Нечто столь хрупкое я не могла доверить ни одному богу, ни одному родичу – никому, кроме себя самой.

– Уходите сейчас же, – сказала я им изменившимся, охрипшим голосом. – Каким образом – мне все равно, известите своих отцов и уходите. Это только для меня.

Как они восприняли мои слова, я не узнала. Меня опять скрутило, глаза заслезились и ничего уже не видели. А когда я добралась до дома, нимфы исчезли. Их отцы побоялись, наверное, что беременеть от смертных заразно, и не противились. Непривычно стало без нимф в доме, но мне некогда было думать об этом, и плакать по Одиссею – тоже. Дурнота не прекращалась. Одолевала меня ежечасно. Почему мне так туго, я не могла понять. То ли человеческая кровь не могла ужиться с моей, то ли меня и в самом деле прокляли – какая-нибудь заплутавшая порча, насланная Ээтом, кружила-кружила и наконец настигла меня. Но с этим недугом не справлялись ни противодействующие заклятия, ни даже моли. Что же тут странного, Цирцея? Разве ты не усложняешь себе упорно все и всегда?

Я поняла, что в таком состоянии защититься от заезжих моряков не смогу. Доползла до горшочков с травами и навела чары, о которых думала давным-давно, – иллюзию, делавшую остров для проходящих мимо кораблей похожим на гряду враждебных, смертоносных скал. После я легла на землю, еле дыша. Теперь меня оставят в покое.

В покое. Я рассмеялась бы, не будь мне так худо. Кислый, резкий запах сыра из кухни, соленое зловоние водорослей, доносимое ветром, земля, червивая после дождя, куст чахлых, коричневеющих роз. От всего этого жгучая желчь подступала к горлу. Потом разболелась голова – словно иглы морского ежа впились в глаза. Так, наверное, чувствовал себя Зевс, когда из головы его готовилась выскочить Афина. Я доползла до своей затененной ставнями спальни и легла, воображая, как прекрасно было бы перерезать себе горло и положить этому конец.

Но, хоть это прозвучит странно, даже в таком отчаянном положении я не отчаивалась совсем. Я привыкла, что несчастье бесформенно, смутно и простирается до горизонта во все стороны. А у этого были берега, глубина, цель и очертания. В нем заключалась надежда, ведь однажды оно прекратится и принесет мне мое дитя. Моего сына. Ибо благодаря колдовству ли, или унаследованному дару пророчества, но я знала, что это именно сын.

Он рос, и вместе с ним росла его уязвимость. Никогда еще моя бессмертная плоть, обложившая его подобно броне, так меня не радовала. Почувствовав, как он толкается, я пришла в восторг и теперь все время с ним разговаривала – измельчая травы, выкраивая для него одежду, сплетая люльку из камыша. Я представляла, как он ходит рядом, из ребенка превращается в юношу, а потом и в мужчину. Я покажу ему все чудеса, что для него приготовила: этот остров и небо над ним, овец и фрукты, море и львов. Совершенное уединение, которому не быть уже одиночеством.