Читать книгу "Цирцея - Мадлен Миллер"

Когда я родилась, имени для мне подобных еще не существовало. Меня называли нимфой, полагая, что я стану такой же, как моя мать, тетки и бесчисленные двоюродные сестрицы. Наименьшие из меньших богинь, мы обладали весьма скромными способностями, для бессмертия едва достаточными. Мы говорили с рыбами и выращивали цветы, извлекали влагу из облаков и соль из морской воды. Этим словом – “нимфа” – наше будущее измерялось вдоль и поперек. На здешнем языке так называют не только богинь, но и невест.

Моя мать была нимфой, точнее наядой, хранительницей ручьев и источников. Мой отец заметил ее, когда гостил во дворце Океана – ее отца. В те дни Гелиос и Океан часто друг у друга пировали. Двоюродные братья и к тому же ровесники, они вовсе не казались таковыми. Мой отец светился как бронза, только снятая с наковальни, а у Океана от рождения росла белая борода по колено и слезились глаза. Но они оба были титанами и предпочитали общаться друг с другом, а не с богами Олимпа – птенцами, не видевшими сотворения мира.

Дворец Океана – диво дивное – помещался в недрах земли. Залы с высокими сводчатыми потолками украшала позолота, каменные полы сгладились за сотни лет под ступнями богов. По комнатам разливалось тихое журчание реки Океана, питавшей все пресные воды мира, – такой темной, что нельзя было понять, где заканчивается она и начинается каменистое дно. На берегах реки росла трава и нежные бледные цветы, а еще бесчисленные дети Океана – наяды, нимфы и речные боги. Гибкие, гладкие, как выдры, они, смеясь, передавали из рук в руки золотые кубки, боролись, играя в любовные игры, и лица их сияли в сумеречном свете. Там же, затмевая все это лилейное великолепие, сидела и моя мать.

Волосы ее были теплого каштанового цвета, и каждая сияющая прядь казалась подсвеченной изнутри. Она, наверное, почувствовала взгляд моего отца – жаркий, будто вспыхнувший костер. Вижу, как мать расправляет платье, чтобы оно безукоризненно ниспадало с плеч. Вижу, как она обмакивает в воду сверкающие пальцы. Я видела тысячу раз, как она проделывает тысячу подобных штучек. И мой отец всегда попадался на эту удочку. Он считал, в мире все устроено затем, чтобы ему угодить.

– Кто это? – спросил отец.

У Океана уже много было златоглазых внуков, рожденных от Гелиоса, и дед с радостью думал о новых.

– Моя дочь Персеида. Станет твоей, если хочешь.

На следующий день отец отыскал мать в верхнем мире, у заводи рядом с ее родником. Это был прелестный уголок, заросший крупноголовыми нарциссами, увитый дубовыми ветвями. Ни ила, ни ослизлых лягушек, только чистые округлые камни, а между ними трава. Даже мой отец, безразличный к тонкостям мастерства нимф, восхитился.

Мать знала, что он придет. Она была хрупка, но коварна, ум ее – подобен шипозубой мурене. Мать понимала, как, будучи в ее положении, достичь могущества, – не кувыркаясь на берегу реки да рожая внебрачных детей. И когда отец предстал перед ней, облаченный в свое сияние, мать над ним посмеялась. Лечь с тобой? С какой стати?

Конечно, мой отец и сам мог взять желаемое. Но Гелиосу нравилось думать, что всякая жаждет лечь с ним в постель – хоть рабыня, хоть богиня. На алтарях его дымились доказательства – приношения от женщин на сносях и незаконнорожденных счастливчиков.

– Женись, – сказала мать отцу. – И никак иначе. А если женишься, то знай: вне дома можешь развлекаться с девчонками сколько хочешь, но домой никого не води, в твоем дворце я одна стану хозяйкой.

Условия, ограничения… Для отца это было ново, а новое боги любят больше всего на свете.

– Выгодная сделка, – сказал отец и, дабы скрепить ее, подарил матери ожерелье, которое сделал сам, с бусинами из редчайшего янтаря.

Позже, когда родилась я, он подарил ей вторую нитку, и еще по одной за двух моих братьев и сестру. Не знаю, что мать ценила выше – сами светящиеся бусы или зависть сестриц, на них глядевших. Она, наверное, так и собирала бы их целую вечность и под конец ходила бы уже как вол с ярмом на шее, но верховные боги ее остановили. К тому времени они поняли, кто такие мы четверо. Можешь родить еще детей, сказали они матери, только не от него. Но другие мужья янтарных бус не дарили. Она плакала тогда – в первый и последний раз на моей памяти.

* * *

Когда я родилась, одна тетка (не стану называть ее имени, потому что в этой истории теток полно) омыла и спеленала меня. Другая занялась матерью – вновь окрасила ей красным губы, расчесала волосы гребнями из слоновой кости. А третья пошла к двери – впустить отца.

– Девочка, – сообщила ему мать, сморщив нос.

Но мой отец против своих дочерей – мягких и золотистых, как первая выжимка из оливок, – ничего не имел. Люди и боги дорого платили за счастье завести с ними потомство, и потому отцовская сокровищница, как говорили, была не хуже, чем у самого царя богов. Положив мне на голову руку в знак благословения, отец сказал:

– Она найдет себе достойного мужа.

– Насколько достойного? – осведомилась мать.

Она, наверное, утешилась бы, если б меня можно было обменять на что-нибудь получше.

Размышляя, отец перебирал пушок на моей голове, изучал мои глаза и скулы.

– Царевича, пожалуй.

– Царевича? – переспросила мать. – Ты ведь не хочешь сказать, смертного?

На лице ее читалось отвращение. Однажды в детстве я спросила, каковы смертные с виду.

– Можно сказать, сложением они схожи с нами, но лишь в той мере, в какой червь схож с китом, – ответил отец.

Мать выразилась проще: гнилая плоть в грубой оболочке.

– Разумеется, она выйдет замуж за сына Зевса, – настаивала мать.

Она уже воображала, как пирует на Олимпе, сидя по правую руку от царицы Геры.

– Нет. Волосы у нее пестрые, как рысий мех. И этот подбородок… Островат, совсем не радует глаз.

Мать спорить с отцом не стала. Как вспыльчив Гелиос, когда ему перечат, она знала не хуже других. Помни: под золотым его сиянием скрывается огонь.

Мать поднялась. Живот ее исчез, утянулась талия, лицо посвежело, стало девственно-румяным. Все наше племя оправлялось быстро, а мать и того быстрей, она ведь была из дочерей Океана, метавших детей, как икру.

– Идем, – сказала мать. – Сделаем кого-нибудь получше.

* * *

Я росла быстро. Младенчество мое продлилось несколько часов, и тут же я выучилась ходить. Тетка осталась со мной в надежде заслужить расположение матери и назвала меня Цирцеей – Ястребом – за желтые глаза и странный пронзительный плач. Но, увидев, что труд ее мать замечает не более, чем землю под ногами, тетка исчезла.