Читать книгу "Зыбучие пески - Малин Перссон Джиолито"

Голос у него срывался.

– Лукас позвонил вчера. Два раза. Думаю, если это мама бросила отца, то он не дал бы ей встречаться с нами. Никогда. Папа не выносит, когда ему перечат, а мама…

Я вытерла ему рот и нос туалетной бумагой и прошептала: «Продолжай», но он только плакал, а выплакавшись, сказал:

– Я не похож на маму. Папа всегда говорит, что я ее копия, но я ненавижу ее, мы совсем непохожи, она идиотка. Мне плевать, сама она ушла или нет, но она совершенно никчемная. Лукас тоже так говорит. Что она безнадежна.

На это я ничего не сказала.

Его родителей не было с ним. Его успешный братец Лукас осмеливался звонить только, когда Клаеса не было рядом. Только я одна пришла в больницу. Я тоже причинила ему боль, но мы об этом не говорили. Это был пустяк, это было не важно, и, когда я прошептала «прости», он сказал «ничего страшного, это все не важно, теперь ты здесь». Я его поцеловала, он поцеловал меня в ответ и сунул руку мне под кофту. Он обнимал меня за шею и целовал снова и снова, говоря, что не может без меня жить, что умрет без меня.

Поверила ли я ему тогда? Что он умрет без меня? Что я настолько ему нужна. Да. Потому что Себастиан говорил правду. Когда его перевели из реанимации в психиатрическое отделение, отец с братом уже были в Швейцарии. Они катались на лыжах в Церматте.

Оттуда отец сразу поехал в командировку, а Лукас вернулся в США. Это звучит забавно, но единственный, кто навестил Себастиана, помимо меня, была секретарша Клаеса, Майлис. Думаете, что я все это придумала, но это правда. И самое ужасное было не то, что Клаес Фагерман прислал к сыну свою секретаршу, а то, что он при этом понимал, что делает, и все равно это делал.

Себастиан долго рыдал на больничной койке. Я лежала рядом с ним и думала о том, как близко он был к смерти. Я считала, что, если останусь рядом с ним, ему станет лучше. Я видела, что он хочет умереть, и хотела ему помочь. И мне нравилось, что он не может жить без меня. Мне нравилось, что в его жизни есть только один смысл – и этот смысл во мне, что без меня он одинок и потерян. Во мне его спасение. От меня зависит жизнь человека. Я верила, что смогу ему помочь.

Думала ли я тогда о Самире? Немножко. Но ему я была не нужна. Мне не было места в его жизни, и он не собирался приспосабливаться к моей. Самир во мне не нуждался.

Обнимая Себастиана и рыдая вместе с ним, я чувствовала, что хочу показать ему, что жизнь стоит того, чтобы жить, и что он заслуживает счастья, хотела быть с ним, для него. Какая хрень, скажете вы сегодня, но только потому, что знаете всю историю. Но тогда я понятия не имела, как будут развиваться события. И никто не спросил меня: «Ты действительно хочешь этого? Ты уверена в своих силах?» Никто не сказал: «Я тебе помогу, одна ты не справишься». Хотя все прекрасно знали, что, кроме меня, никто ему не поможет. Но никого не интересовало, хочу ли я его спасать, а теперь все винят меня в том, что я не смогла ему помочь.

Не знаю, что сказал врач, когда Клаес объяснил, что не может навещать сына в больнице, потому что отмечает Рождество на горнолыжном курорте, но я в курсе, что люди редко считают себя вправе требовать чего-то от Клаеса Фагермана. Даже врачи. Может, они и прокомментировали его поведение за кофе в комнате для персонала и выразили мнение, что кто-то должен бы сказать Клаесу, что так нельзя, но сами никогда бы не отважились. Пусть это сделает кто-нибудь другой, думали они, но кто-то другой означает никто. Никто не отважился сказать: «Что ты творишь, ты же его отец!» или «Ты его брат», или «Где его мама». Никто не хотел совать нос в чужие дела. Клаес Фагерман вызывал у людей трепет. Никто никогда не осмелился сказать ему что-то, что ему не понравилось бы. Все боялись, что та ненависть, которую он испытывает к сыну, обратится на них.

Я обнимала Себастиана, пока его слезы не утихли и он не заснул, и я была рядом, когда он снова проснулся.

И ни одна живая душа не крикнула: «Может кто-нибудь притащить сюда чертовых родителей Себастиана и заставить их любить его так, как он того заслуживает?»

Себастиан плакал, и я его целовала. Он целовал меня в ответ. У меня все тело затекло от неудобной позы. Нам мешали забинтованные руки и капельница. Все лицо у него было мокрое от слез и слюней, но в тот момент в больнице это была любовь. Себастиан воплощал собой любовь. В тот момент он был всем, что мне было нужно. Он был со мной и не собирался никуда уходить. Я правда поверила, что смогу его изменить. Нет, я не была наивной дурой, но надеялась, что его выпишут, и что мы будем лежать обнаженные в его двуспальной кровати, и он будет рисовать дорожки на моем животе, а я буду вдыхать его дыхание, и нам больше никто не будет нужен. Особенно его тиран-отец.

– Это он заслуживает смерти, а не ты, – шептала я Себастиану на ухо.

Желала ли я смерти Клаесу? Желала. Я ненавидела его всей душой. В тот момент я готова была на все ради Себастиана. Я только не знала, что я понимаю под «всем». Потому что любовь важнее всего на свете, пока не появится что-то более важное.

Я села в вертолет и поехала в больницу, потому что должна была. У меня не было выбора. Я вернулась к Себастиану и осталась с ним, потому что я нужна была. У него никого кроме меня не было. Он меня любил.

Нам повезло, что мы нашли друг друга.

После всего, что случилось, я скучаю по тем смешанным чувствам, которые напоминали мне счастье, которое я испытывала в доме дедушки на Рождество, когда вокруг лежал снег, голова была тяжелая после болезни, и на душе у меня было спокойно.

Любовь? По любви я не скучаю. Любовь не главное в жизни. Любовь – это не чистое чувство. Она никогда не будет идеальной смесью цветов. Любовь – это мутная жидкость. Лучше понюхать, прежде чем пробовать ее. Но даже в этом случае рискуешь быть отравленным.

Женский следственный изолятор

32

Вторая неделя судебного процесса, ночь с понедельника на вторник

Даже глубокой ночью, в самые темные часы, тонкая полоска света проникает в мою камеру. Свет идет из города, в котором всю ночь горят огни. Там никогда не бывает темно или тихо. Проснувшись, я лежу на спине и жду, пока глаза привыкнут к темноте. Вскоре я вижу контуры предметов. Тонкое покрывало поднимается в такт дыханию, я прижимаю руку к изголовью кровати и чувствую, как ногти утопают в мягкой древесине. В этот момент я чувствую абсолютное одиночество.

В детстве у меня была кровать из сосны. Я мечтала о двухэтажной кровати, и мама купила мне такую в «Икее». Я боялась спать на втором этаже, но мне нравилось залезать под кровать, лежать на спине и рисовать на днище кровати разные рисунки и писать тайные послания другим мирам. Иногда я заставляла Аманду залезать со мной под кровать. Тогда мы были хорошими подругами. Наша жизнь состояла из мороженого, наклеек с блестками, жвачки и споров о том, кто лучше умеет рисовать лошадей. Но вдвоем под кроватью было узковато, так что лежали мы недолго. Потом мне купили новую кровать с балдахином в густавианском стиле. Для рисования на мебели я уже была большой. В этой кровати я спала, пока Лина не доросла до обычной кровати. Тогда она переехала в мою, а мне выделили отдельную комнату с двуспальной кроватью. Аманда сделала настоящую татуировку – лилию на запястье, но под часами ее было не видно.