Читать книгу "М. В. Ломоносов и основание Московского университета - Михаил Тимофеевич Белявский"

который, «не вмешиваясь в подробное сложение каждой части здания», определяет размеры здания, его положение, отношения частей и указывает место и задачи строителям и мастерам. Считая, что наука может успешно развиваться только на основе философского метода, Поповский выражал твердую веру в безграничную силу человеческого разума: «Нет ничего в натуре толь великого и пространного, до чего бы она (философия. — М. Б.) своими проницательными рассуждениями не касалась. Все, что ни есть под солнцем, ее суду и рассмотрению подвержено; все внешние и нижние, явные и сокровенные созданий роды лежат перед ее глазами»[487]. Рассуждения Поповского показывают, что он материалистически решал основной вопрос философии, считая природу источником всех философских и иных идей. Правильно определяя место философии среди других наук и указывая на тесную связь наук между собой, Поповский тем энергичнее выступал за преподавание философии на русском языке, чтобы «всяк мог требовать ее совета». В противовес презрительному отношению к русскому народу со стороны «ученых»-иностранцев и неверию в творческие силы русского народа со стороны аристократов Поповский говорил о «простых русских людях», которые, «не слыхавши и об имени латинского языка, одним естественным разумом толь изрядно и благоразумно о вещах рассуждают, что сами латинщики с почтением им удивляются»[488].

Поповский активно поддерживал Ломоносова в его борьбе с антинаучными средневековыми теориями о строении вселенной. В своей лекции по философии он смело выступил в защиту системы Коперника. Это тесно связано со всем его мировоззрением. Уже говорилось, что еще в 1754 году он по указанию и под руководством Ломоносова перевел поэму «Опыт о человеке». Когда духовная цензура изуродовала его перевод, Поповский напечатал измененные стихи другим шрифтом, предупреждая читателя о том, что они принадлежат не ему. Отстаивая свою правоту, Поповский писал в предисловии: «А как материя сия нежная, то может найтись кому-нибудь нечто и сомнительное, в рассуждении нашей религии; в чем однако справедливый читатель меня извинит, для двух причин: первая, что я не богослов, и потому простительно мне будет, если где не мог усмотреть несходства с нашей религией; второе, что я не критиком был, но переводчиком; следовательно, хотя бы и усмотрел нечто противное, однако поправлять не имел никакого права… По крайней мере мое намерение услужить обществу сею книжкою, не весьма, как кажется бесполезною, должно быть освобождено от всякого нарекания…»[489], — решительно заявлял он в заключение. Перевод Поповского, в котором он продолжал традиции соединения науки и поэзии, получившие в русской литературе такое яркое выражение в творчестве Ломоносова, был высоко оценен современниками. Он вышел большим для того времени тиражом — в 1200 экземпляров и выдержал еще четыре издания[490]. В своем словаре Н. И. Новиков дал высокую оценку работе Поповского и искусству его перевода. Хорошо отзывался о нем и Д. И. Фонвизин[491].

Лекции и другие произведения Поповского пронизаны пламенным патриотизмом. Обращаясь к своим слушателям, Поповский показывал им, какая важная и благородная задача стоит перед ними. «Уверьте свет, что Россия больше за поздным начатием учения, нежели за бессилием, в число просвещенных народов войти не успела… на вас обратила очи свои Россия; от вас ожидает того плода, которого от сего университета надеется… покажите, что вы того достойны, чтоб через вас Россия прославления своего во всем свете надеялась»[492]. Эти же патриотические положения Поповский развивал и в своей речи к первой годовщине университета. Он призывал «российских детей» отдать все свои силы овладению знаниями и высказывал твердую уверенность, что Московский университет с честью выполнит свой долг в деле развития русской национальной культуры и науки. Поповский утверждал, что недалеко то время, когда из русских гимназий и университетов выйдут люди, «ко всякому званию, ко всякой должности способные, понятные и искусные», которым всякое дело поверить и поручить можно, когда отпадет всякая необходимость приглашения иностранных специалистов и «все что надобно к пользе или славе» будет в избытке в нашей стране[493].

Как истинный гуманист и просветитель Поповский считал, что славу и бессмертие историческим деятелям обеспечивают только те их дела, которые приносят пользу всему народу. Он называл бессмысленной постройку пирамид, так как они обрекли на мучительный труд тысячи людей и этим обесценили славу их создателей. На примере Юлия Цезаря он показывал, что истинной славы нельзя завоевать силой и «тиранством»:

Скажу про Юлия, что в Риме он тиран,

Что вольность он теснит неправедно граждан,

Но меч в его руке обуздывает слово,

Отцом его признать все общество готово…

Но только слух прошел, что отчества отец

Достойный получил делам своим конец…

Уж отчества отца тираном стали звать,

Доброты прежние пороками считать.

С гневом говорил он о «славе завоевателя», который

Чрез раны, через кровь, чрез кучи бледных тел,

Развалины градов, сквозь дым сожженных сел,

Отверз себе мечем путь к вечности кровавый

И с пагубой других достиг бессмертной славы;

Но плач и вопль сирот и стон оставших жен,

Родителей печаль и треск упадших стен

Гремящую трубу их славы заглушает…[494].

Не обагренная кровью слава завоевателя, а мир — «возлюбленный покой и надежнейшая тишина» — вот, что нужно народу, заявлял Поповский. Весьма показательны слова, сказанные им почти двести лет тому назад: «Пускай другие ищут бессмертия в завоевании новых земель, в обагрении полей человеческой кровью, в воинской славе и победах; пусть приобучают народ свой к свирепству, бесчеловечию и убийствам». «Мы в том общую пользу империи полагаем, — писал Поповский, — чтобы душевные его (человека. — М. Б.) силы, свойства и дарования возбудить, увеличить и украсить»[495]. Он требовал от правительства распространения образования и указывал, что это одна из самых главных его обязанностей. История будет судить государей, утверждал Поповский, по тому, что они сделали для народа, для его просвещения, для распространения наук и образования в стране. Он выступал страстным пропагандистом науки и образования.

«Учение есть старости жезл, юным увеселение, утверждение в счастьи, в несчастьи отрада»[496].

Патриотизм Поповского был неразрывно связан с высоким чувством долга. В противовес профессорам, крайне халатно относившимся к своим обязанностям, а зачастую прямо срывавшим дело воспитания и обучения русского юношества, Поповский требовал добросовестного отношения к своим обязанностям. «Что касается до трудности сего учения, то я всю тяжесть на себя принимаю; ежели же снесть его буду я не в