Читать книгу ""Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд"

Когда я писала свою речь, все еще немного оглушенная нападением Мэйбл, моя рука потянулась к телефону: я хотела позвонить, чтобы узнать у папы, какой же модели был тот самолет. И тогда на мгновение весь мир вновь стал для меня черной дырой.

На плечо мальчику легла рука и чей-то голос сказал: «Пойдем-ка со мной, приятель». Его притащили в помещение охраны и втолкнули в дверь. Из-за стола поднялся хмурый человек с усами, похожий на сержант-майора, наорал на него, выдрал страничку из тетради, скомкал ее и выбросил в корзину для бумаг. Снова принялся орать, открыл крышку фотоаппарата, засветил пленку, выдернул серпантин прозрачного ацетата и швырнул туда же, в корзину. «Я ревел, как белуга, – вспоминал папа. – А они приказали: «Иди домой и забудь, что ты здесь был. Ты ничего не видел». Меня выпихнули за ограждение, и я стоял с тетрадкой и фотоаппаратом весь в слезах. Но потом перестал плакать, потому что кое-что придумал. Что-то из «Дика Бартона»[26] или «Орла». Может, когда писал, я достаточно сильно надавил на карандаш?» Папа заштриховал грифелем следующую страницу, и на сером фоне проявились белые буквы с вырванной страницы – номер секретного самолета. Отец рассказывал, что сразу же утер слезы, радостный вскочил на велосипед и помчался домой.

Я села оглушенная. Солнечный свет из окна. Что-то происходило: одно, другое. До боли прекрасное пение хора. Молитвы каноника. Траурные речи, в которых превозносилось папино профессиональное мастерство. Аластер Кемпбелл вышел к кафедре и прочел стихотворение Вордсворта «Сонет, написанный на Вестминстерском мосту», предварив его небольшой речью, в которой он особенно подчеркнул, что мой отец был «хорошим человеком». Это меня сломало. Я не ожидала такого. Именно такого. Все пели псалом «Иерусалим», и я заставляла себя раскрывать рот, но ничего не могла выдавить, кроме обрывочного шепота. Потом, когда мы уже стояли во дворе под деревьями, ко мне приблизился молоденький паренек в лиловом вязаном джемпере, с запотевшими очками на носу и, ужасно волнуясь, сказал: «Вы меня не знаете. Я тут ни с кем не знаком. Одни знаменитости. Но я хочу сказать, что… знаете… я сам теперь фотограф. Работаю, зарабатываю. Я переехал в Лондон, чтобы стать фотографом, хотя толком не понимал, за что взялся. И однажды, когда я фотографировал по работе, мы встретились с вашим отцом и разговорились. Он дал мне столько дельных советов. Очень помог. Его никто не заставлял, он сам. Просто спас меня. Он был потрясающий…» Парень не знал, как закончить, и, смутившись, замолк. Я шагнула к нему и обняла, потому что у меня тоже не было слов. Подходили еще люди и говорили о папе. Собралась вся «старая гвардия», фотографы шестидесятых. Наконец я смогла посмотреть на авторов, чьи имена мне так часто случалось видеть в подписях под фотографиями. Они сказали, что им понравился мой рассказ. Им приятно было услышать, что отец – прирожденный журналист. Что мальчик в коротких штанишках уже тогда ничуть не отличался от человека, которого они знали, человека, который всегда сделает снимок, всегда вырвет свою историю из пасти неудачи.

После церкви поминки продолжились в Пресс-клубе. Выпивали. Наливали снова и снова. Люди становились все более общительными, спешили рассказать мне каждый свое. Чем больше они пили, тем путаннее звучали их рассказы, а объятия и поцелуи не всегда достигали цели.

– Еще рюмочку? – спросил меня один газетчик.

– Что-нибудь безалкогольное, – попросила я.

Он ушел и вернулся с огромным бокалом вина.

– Э-э, мне хотелось бы чего-нибудь безалкогольного, – в замешательстве повторила я.

– Я вам и принес. Разве это алкоголь?

Я уходила с поющим сердцем. Мне казалось, что наша семья увеличилась человек на двести и что все будет хорошо. «Да благослови тебя Бог, отец! – думала я. – Я всегда считала, что ты человек-легенда, а теперь знаю, что так оно и есть».

В поезде по дороге домой я все время думала о папе и о той ужасной ошибке, которую совершила. Мне казалось, что мое горе пройдет, если я убегу от мира людей в мир дикой природы. Так многие поступают. Я читала об этом в книгах. Скитания авторов часто были вызваны пережитым горем или тоской. Некоторые обрекли себя на поиски животных, которых почти невозможно найти. Кто-то разыскивал белых гусей, кто-то – снежных барсов. Кого-то привлекала земля – ее тропы, горы, побережья и лощины. Одни искали дикую природу далеко от дома, другие – совсем рядом. «Природа зеленых, безмятежных лесов исцеляет и успокаивает все страдания, – писал Джон Мьюир[27]. – У земли нет печалей, которые она не могла бы исцелить».

Теперь я знала цену этим словам: заманчивая, но опасная ложь. Я злилась на саму себя и на свою бессознательную уверенность, что именно так могу исцелиться. Руки нам даны, чтобы протягивать их другим. Они не предназначены лишь для того, чтобы служить присадой для ястребов. И дикая природа – не панацея для человеческой души, слишком многое может разъесть душу так, что от нее ничего не останется.

К тому времени, как я приехала домой, мне стало ясно, почему Мэйбл ведет себя так странно. Мы охотились с ней на холме несколько недель, и благодаря этому ее мышцы окрепли, птица стала тяжелее. И хотя она охотилась, в последнюю неделю корма ей было явно недостаточно. Она не наедалась. Голод заставил ее нападать.

Как я ругала себя, когда еще в поезде поняла свою первую крупную ошибку! Но второе открытие заставило меня себя возненавидеть. Я была настолько слепой, настолько несчастной, что не видела, что моя птица тоже несчастна. Я вообще ее не видела. Мне пришел на память мужчина, в которого я влюбилась, когда умер отец. Я его почти не знала, но меня это не остановило. Я использовала его, чтобы справиться со своей утратой, пыталась превратить его в того, в ком нуждалась. Ничего удивительного, что он сбежал. А теперь я наступаю на те же грабли. Скрывшись от мира, чтобы стать ястребом, я в своем горе лишь сделала ястреба собственным зеркальным отражением.

Серым прохладным вечером следующего дня, расслабившись от того, что в моем мире произошли глобальные изменения, настоящий тектонический сдвиг, я скормила Мэйбл целого голубя. Мы сидели на стуле под яблоней и слушали, как в кустах живой изгороди поют черные дрозды. Дом больше не казался мне неприветливым. Квадрат мягкого света от кухонного окна падал в сад. На лужайке постепенно выросла тронутая морозом куча голубиных перьев. Потом Мэйбл принялась за еду. Она проглотила все, до последнего кусочка. Когда все было съедено, ее зоб так наполнился, что она едва держалась на ногах.

Пока она выщипывала у голубя перья, мне открылось кое-что еще, как будто с выщипыванием перьев открывались и нечто иное. Мне вспомнились мои весенние сны, в которых ястреб улетал от меня, исчезая в небе. И мне так хотелось последовать за ним, улететь и пропасть. Долгое время я думала, что я тоже ястреб-тетеревятник – одна из тех непослушных птиц, которые умеют переноситься в другой мир и которые когда-то зимой улетели от хозяев и сидели высоко на деревьях. Но я не была ястребом, сколько бы ни старалась низвести себя до птичьего уровня, сколько бы ни теряла свою сущность среди крови, листвы и полей. Я была одной из тех, кто стоял под деревом поздним вечером, подняв от сырости и холода воротник, и терпеливо ждал возвращения своего ястреба.